дороге. Она открыла глаза и тревожно посмотрела на Зарему.

– Ничего, спи, – успокаивающе кивнула та. – Авария впереди, гололед. Гаишники по очереди пропускают. Сейчас объедем – и дальше побежим. Я разбужу, как будем подъезжать.

«Она ведь тоже не спала всю ночь», – подумала Катя. Не спала и блуждала по лесу на морозе. Что, интересно, держит ее на плаву? То, что она спасла одну дочь и торопится забрать вторую? Но Леночке в колледже ничего не угрожает. При всей зловредности Липатовых вряд ли они будут подсылать к ней наемных убийц, тогда почему Зарема так гонит? Что она будет делать в Новосибирске одна с детьми? Вроде бы Леночка упоминала, что у них там какая-то родня, или это со стороны отца… В любом случае ей, Кате, лучше озаботиться собственной судьбой. Если не в колледж, значит – домой? К матери, которая отобрала у нее бабушкино наследство и отдала его Максу?

– Мама, смотри, опять пожарные!

– Вижу, дочка. Да когда уже проедут! Здесь стоим, там стоим! – Зарема потерла виски, глотнула компота из термоса, предложила девочкам. Катя взяла, а Марьям мотнула головой и завертела ручку стеклоподъемника. В салон ворвался морозный воздух и бензиновая вонь, по ушам ударил вой сирен, синие отблески мигалок расцветили слежавшийся снег по сторонам дороги. Марьям высунула голову из окна, провожая взглядом колонну.

– Раз, два, три… шесть… семь! Почему так много? Что-то взорвали?

– Что ты глупости говоришь, – сердито оборвала ее мать. – Что там взрывать? Лес да поле? Просто где-то пожар – элеватор, склад, может быть.

– А вдруг наш лес горит?

– Да и пусть горит этот лес вместе с их поганой деревней. Насмотрелись на него за десять лет! Закрой окно, Марьям. Холодно, слышишь?

В доме холодно, очень холодно, воздух сгустился и звенит, как ледяные колокольчики. Катя – самое горячее, что есть в этом лесу этой ночью. Она видит, как смутно светлеет в чернильной тьме ее кожа, будто даже немного светится изнутри.

Она говорит, все говорит и говорит, вкладывая в свою речь весь этот жар, а темнота молчит и слушает. Катя сбивается, что-то повторяет по несколько раз, что-то забывает добавить и вставляет потом, совсем не к месту. Но она чувствует, что ее поймут.

– …Разве это хорошо, что всех этих девушек заставили сюда прийти?

– Нехорошо.

– Тогда почему ты это не прекратишь?

– Я не могу прекратить то, что делаете вы.

– Ты можешь не приходить.

– Не могу. Это моя суть – связывать между собой ваш мир и мой.

Катя вспоминает ночные слова Леночки и шепотом уточняет:

– Жизнь и смерть?

– Жизнь и жизнь.

– Десять лет жизни, Катя. Нет, одиннадцать. И почти все это время – в страхе.

В окне промелькнул синий указатель, но на такой большой скорости Катя не успела прочитать название. Сколько еще ехать?

– Это муж меня уговорил к своим перебраться, я не хотела, мне нравилось в городе жить. Но там кризис этот пришел, зарплаты нет, продукты дорожают, дети маленькие совсем… А они подъемные пообещали, и работу в школе, и домик бесплатно. Уж как он мне расписывал: и лес там, и речка, и грибы-ягоды, и банька, и воздух чистый. Ну что, поехала я, Катя. Я так себя ненавижу, так ненавижу за то, что согласилась, что сразу не сбежала, как все поняла. Все думала – Аллах убережет. Я не очень-то религиозная, Кать, ты не подумай, но когда вот так столкнешься…

Зарема говорила и говорила, ровным, монотонным голосом, почти без пауз, не отрывая глаз от убегающего под капот полотна дороги. Катя слушала, откинувшись на спинку сиденья и периодически проваливаясь в свои мысли. Ей было неловко каждый раз вскидываться и осознавать, что пропустила часть рассказа, но Зареме, кажется, было все равно, слушает она или нет.

– Сергей и в городе пил, а тут совсем спился. Меня они в сельскую школу работать взяли – это да, хоть какие-то деньги у нас появились. Платили исправно, но не больше, чем в городе, даже поменьше. Зато и парник был, и огородик – хоть дети не голодные. И одежды меньше нужно: кто там смотрит, в чем на грядке возишься? В школу хорошее наденешь, а так… Так и жили. Добра большого не нажили, конечно. Домик-то община нам дала, вот если бы и Сергей работал… Но он лентяй оказался, слабый человек. Когда из спорта ушел, больше не стал работать. Иногда шабашил, на стройке помогал, еду возил из города, технику, если кто покупал. Для этого большую машину брали. Ну, когда покупали, думали, будет много детей, семья большая. А тут уж я поняла, что нельзя нам много детей, этих-то едва содержим. Помогали нам, конечно, но сколько этой помощи? У него родители умерли почти сразу, а сестре брат-алкаш зачем? Не нужен такой…

– Но почему нужна именно я?

– Ты была здесь прошлой зимой. Ты тронула мое сердце. Я это помню.

– Твое сердце?

– Камень.

– Точно подмечено! – В ней поднимается волна злости. – Тогда понятно, как ты можешь так поступать с девушками! Тебе-то что – встаешь и уходишь, а они потом…

– Я не ухожу. Я умираю.

Она осекается, запал гаснет.

– Как – умираешь?

– Каждый год на рассвете я утекаю в землю, становлюсь землей – до самой верхушки лета.

Она молчит, не зная, что сказать. Мысли теснятся в голове, отталкивают друг друга, но первым вылетает странное:

– Это больно?

– Тоскливо. Раз за разом все то же, и никакой надежды.

– Липатовы, – фамилию Зарема произнесла, как выплюнула, – еще до нашего приезда там все в свои руки взяли. Выкупили землю… Домики там у всех были ветхие, они и предложили: мы их у вас покупаем, строим новые, можете и дальше жить по договору соцаренды. Все согласились. А чего не согласиться? Эти лачуги уже совсем ничего не стоили, а так – и деньги какие-никакие, и жилье нормальное. Кто был поумнее – в городе этими деньгами в строительство вложился, кто поглупее – на одежду и ремонт потратили. А потом уже и ехать было некуда, и продавать нечего.

– Все равно это дикость. Если бы те женщины не затащили меня сюда, они бы тебе отдали девочку, которой пятнадцати нет!

– Я бы не взял ее, и они это знают.

– И что бы тогда было?

– То, что есть сейчас. Ты должна была прийти – и пришла.

– Я не собиралась приходить!

– Ты пришла.

– Они, конечно, это все так обставили, что как будто одна польза всем вокруг. Девчонка пару дней поплачет и забудет, это ж девкам как коленку поранить. А утешение какое хорошее: и деньги, и цацки, и жилье отдельное! Говорят, сначала чуть ли не очередь в этот черный дом выстроилась. Ну, из тех, кто попроще на жизнь смотрит. Да там никто толком и не понимал ничего. Даже когда эти девчонки начали с моста прыгать да на иглу садиться, не всполошились. Блажь ведь – и деньги есть, и в жизни пристроены, чего им не хватало? Даже думали – с жиру бесятся. Тогда и придумали вместо денег отправлять девчонок на учебу. Кто в дом не ходил – или не учится, или учится на нужную общине специальность. А той, что ходила, можно выбирать. Одна девочка выбрала актерское…

– Они все страдают, ты это знаешь? У них нет детей. Они пьют, ко… принимают наркотики. Девушка, которая была здесь в прошлом году, бросила рисовать и пыталась отравиться таблетками!

– Каждый сам выбирает, что отдавать.

– Они не выбирают! Они вообще не понимают, что происходит!

– Тогда почему они не говорят со мной так, как говоришь ты? Я могу помочь.

– Они не понимают! И если бы понимали… если бы понимали, то все равно больше ни за что не пришли бы в этот дом.

– Когда рассветет, мы уйдем вместе, и этот дом будет не нужен.

– Почему?

– Потому что никому не нужно будет приходить сюда на перелом зимы, а тебе не нужно будет выбирать, какой кусок себя отдавать земле.

– Ничего не хочу отдавать этой дурацкой земле! Никаких веточек, никаких яблочек! Не хочу, чтобы у них было все хорошо!

– Теперь это тебе решать.

– Как это – мне?

– Если уйдешь со мной – станешь хозяйкой этой земли, станешь ее душой.

– До сих пор не все поняли. Кто-то думает, старуха их поит своим чайком и потом в доме делает сихр – колдовство. А кто-то говорит, что их мужики, липатовские, только так и могут с девкой побыть. Ведь прокляты они, Катя, прокляты всем родом. Старших сыновей жены давно умерли, а больше никто не хочет с ними хороводиться. А младшие совсем бобылями остались: старшему за тридцать, младшему под тридцать. В деревне их все сторонятся, а из соседних деревень – тем более. По всей округе уже слух прошел, что в Лебяжьем что-то нечисто. Никто туда