– Да не чердак, вон лестница пожарная, под ней и лежит. От несчастной любви, поди, спрыгнула, дурында!

– Тихо ты, при матери… Может, не сама, может, столкнул кто! Разбираться надо…

– Кому надо-то толкать ее? Время щас такое, темное, – вон, говорят, в самую длинную ночь процент самоубийств…

Леночка лежала на спине. Открытые глаза неподвижно смотрели в сереющее небо, под головой и шеей блестела замерзающая лужица крови. Вокруг суетились парамедики с носилками, переминался с ноги на ногу полицейский в форменной куртке. Катя развернулась и побежала обратно, раздвигая локтями все прибывающую толпу.

Через двор, из ворот, мимо общаги, скорее, скорее! Он поможет. Он связывает жизнь со смертью, он сможет все отмотать назад! Надо на вокзал, на электричку, там как-нибудь…

Утренний автобус лениво пыхтел у обочины. Водитель, тщедушный мужичок лет пятидесяти, курил рядом, вытягивая шею в тщетной попытке разглядеть, что происходит у стен колледжа, и Катя чуть не сшибла его с ног.

– Елки-моталки, барышня! Тебя куда несет-то? Что там у вас?

– Пожалуйста, пожалуйста, едьте на вокзал, пожалуйста, скорее!

– Я тебе что, такси? – огрызнулся водитель. – У меня рейс в восемь десять. Там что, убили кого?

– Пожалуйста… – Катя схватилась за грязный бок автобуса, сгибаясь пополам от колющей боли в боку. – Пожалуйста, скорее…

– Ну вот только не надо комедии. – Затушив сигарету, водитель брезгливо посторонился. – Задницу отряхни – и лезь в салон. Билет, я так понимаю, покупать не будем?

Он внезапно присмотрелся и уже серьезно спросил:

– Там что-то с твоими случилось?

– Да, – прошептала Катя. – Мне очень надо на вокзал, пожалуйста…

От площади Ленина до вокзала она бежала. Над широкой улицей за облаками вставало солнце, светлело, люди странно косились на девушку в распахнутой куртке с чужого плеча, домашнем платье и войлочных тапках. Даже там, в Лебяжьем, через лес она не ломилась так отчаянно. Нужно вернуться, просто вернуться, как обещала, и пусть он все отмотает назад. Она не того хотела, когда кричала, чтоб досталось всем, кто в этом замешан! Зарема не виновата, и Леночка не виновата тоже, Леночку просто сломали, заставили…

Красный свет на светофоре наконец сменился зеленым, машины встали, и Катя понеслась через дорогу к пригородному вокзалу. На верхней ступеньке, почти в дверях, она врезалась во встречный поток выходящих людей – и вдруг крепкие руки поймали ее за плечи.

– Екатерина, ты? Ты почему в таком виде?

Катя вскинула голову. Защитная куртка, толстые запотевшие очки, из-под пушистой ушанки торчит заиндевелый кончик тощей косицы. Внизу, у коленок, кто-то шумно вздохнул, и ей в руку ткнулся мокрый собачий нос.

– Дюша… – вспомнила Катя. Люди, ругаясь, обтекали их с двух сторон, торопились на свои работы и учебы. – Марина Васильевна! Пожалуйста, Марина Васильевна, вы не могли бы мне одолжить денег на билет, мне срочно нужно доехать до Лебяжьего, очень нужно, очень, я боюсь опоздать на электричку, Марина Василь…

– Катя, Катя! – Женщина тряхнула ее за плечи. – Опомнись! Кончилось ваше Лебяжье, нечего там делать!

– Мне очень надо, – Катя поперхнулась слюной и хватанула ртом холодный воздух, – в Лебя…

– Я тебе говорю, нет уже никакого Лебяжьего! – Марина Васильевна встряхнула ее еще раз, посильнее. Дюша беспокойно тявкнула и затопталась на месте. – Все сгорело ночью! Лес загорелся, на дома перешло. Три пожарных расчета тушили – не помогло, горели как спички. Вся деревня дотла, ничего не осталось!

Катя медленно осела на ступеньки у ее ног.

28

– Катя…

Катя вздохнула, переворачиваясь на спину, приоткрыла глаза.

Кто-то ее окликнул или показалось?

Ночь, в комнате темно. Тикают часы на стене у входной двери, соседка мерно всхрапывает во сне, шуршит в клетке крыса Анфиса. Нога высунулась из-под одеяла и совсем заледенела. Нужно закрыть форточку, а то вся комната выстынет, и утром будет так неприятно вставать на учебу…

Катя села на кровати, нашаривая на холодном полу тапки, и тут увидела ее.

Совсем такая же, какой Катя видела ее в последний раз. На ресницах иней, волосы смерзлись, куртка распахнута на груди.

– Ну привет, – сказала Леночка, глядя на нее немигающими, заледеневшими серыми радужками глаз.

Этого не может быть, этого нет, этого всего нет, это сон, вот и Лидка рядом спит, и часы тикают, этого не может, не может…

– Молчишь? – Леночка повела плечами, руки бескостно мотнулись вдоль туловища. Катя резко вдохнула сгустившийся холодный воздух.

– Я пришла прощения просить. – Голос Леночки был равнодушным, стылым и как будто доносился издалека. – Он так велел.

– Он? – шепотом переспросила Катя, как ей показалось, еле заметно шевельнув губами. Леночка уловила это движение.

– Ты знаешь кто, – сказала она утвердительно. – Он за смерть. Ты за жизнь. Без тебя мы не можем родиться. Это очень мучительно, Катя. Почему ты нас оставила? Ты нас так наказываешь и поэтому не возвращаешься?

– Я… – Катя сглотнула, пытаясь подавить панику. – Я никого нигде не оставляла…

– Врешь, – безразлично проговорила Леночка. – Ты обещала – и не пришла. Он ждет. И мы ждем.

– Да, мы ждем. – Другой голос. Из-за Леночки медленно вышла Маруся: неестественное ярко-розовое лицо, всклокоченные волосы, необъятная фиолетовая ночнушка до пят.

Это сон, поняла Катя, это точно сон, такое не может происходить! Она ущипнула себя раз-другой, пытаясь прогнать видение, но ничего не менялось.

– Мы о тебе заботились, – тускло сказала Маруся, глядя на нее черными провалами глаз. – Сладко поили, сытно кормили, в баньке попарили…

– Нет, их-то – понятно, – еще одна фигура шагнула из темноты, прижимая к груди неопрятный обгоревший сверток, – а нас-то за что? Смотри, что ты с моим ребенком сделала! Не хочешь? Не хочешь смотреть? Прячешь глаза?

– А что, тебя не за что? – лениво спросила Маруся. – Ты что, не наша, не липатовская? Ляльку от братца прижила, денежки наши кушала, что, думала, обойдется? Или не знала, откуда денежки?

– Катя, – снова сказала Леночка, и Катя, уже давно сидевшая зажмурившись, нервно дернула головой. – Там очень страшно быть, там, где мы. И мне все время очень больно. Я знаю, что сама виновата, но, пожалуйста, прости нас, Катя, вернись к нему, как обещала, дай нам снова жить хоть бы на той стороне…

– Кать, без десяти шесть! Ты на пары едешь?

Катя вздрогнула и тут же, потеряв равновесие, свалилась с кровати на холодный пол.

– Ну ты даешь! Вы там что, богема, совсем не просыхаете? – Над ней возвышалась Лидка, соседка по квартире, с пакетом молока в одной руке и телефоном в другой. С кухни несло подгорелым омлетом и кофе. – Поднимайся давай. – Она отставила пакет на подоконник и нагнулась, протягивая Кате руку. – Ушиблась?

Автобус надолго застрял на переезде. Товарный поезд никак не мог решить, в какую сторону ехать: подался вперед, потом почему-то дернулся и потащился назад. Катя слушала музыку, поглядывала на часы. Пока не опаздывает. Хорошо, что вышли пораньше, еще есть минут пятнадцать в запасе. В салоне было душно и холодно одновременно, пахло бензином и хвоей: какая-то бабка везла елку, запакованную в рваный пластиковый пакет. «Надо бы и нам купить елку в свой пенальчик», – отстраненно подумала Катя. Игрушки повесить, гирлянду на окошко…

Ровно год прошел. Вот и сон приснился, ничего удивительного. Говорят, психика все помнит, даже то, что очень хочешь забыть, вот и подсовывает – под памятные даты. Двадцать первое декабря, самый короткий день в году.

Тогда на вокзале Марина Васильевна отвела ее в сторону, поймала такси, быстро и напористо поругалась с водителем насчет собаки и буквально отконвоировала Катю назад в общагу. Там всем было не до нее. Занятия отменили, всюду бегали переполошенные преподаватели, поэтому Катя просто забилась в свою комнату и заперлась на ключ. Отсидеться не удалось: через пару часов явилась тетка-следовательница с помощником, они рылись в Леночкиных вещах, спрашивали, не вела ли погибшая себя странно в последнее время. Правда, стоило Кате заикнуться про весеннее отравление – и тетка сразу утратила интерес к делу. «Депрессия, – буркнула она, выходя из комнаты. – Навоображают себе проблем, потом с крыш прыгают. У меня три висяка, а я тут с духовно богатыми время теряю». Дверь за ними закрылась, и Катя снова впала в тупое оцепенение.

В этом оцепенении она провела три дня. Не спала, не ела, раскачивалась на кровати, глухо мычала сквозь сомкнутые губы, шла в душ и долго стояла под ним, ловя ртом струи воды, потом, не вытираясь, падала назад в кровать. Утром четвертого дня – кажется, это был понедельник – комнату открыли запасным ключом, и вошла Зарема. На плече у нее висела сумка