Теперь я «выкаю» уже совершенно осознанно, чтобы отгородиться от него и защитить хотя бы ту часть меня, что до сих пор принадлежит мне одной. В какой-то книжке прочитала, что человек остается свободным до тех пор, пока у него есть личное зачищенное внутреннее убежище, в которое нет хода никому. В котором он принадлежит сам себе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я берегу свой маленький бункер, как зеницу ока.

Там только я, никаких мужиков и глупых чувств. Идеальный порядок и одна зубная щетка в ванной.

— Решил, что потрахаться мы всегда успеем, — отвечает Бармаглот, делая звук чуть громче.

Я помню, что в январе, когда немного сошел снег, Андрей катал меня по Москве.

Обычно, я подпевала — считай, орала — глупым песням в его плейлисте, пила что-то слабоалкогольное за двоих, потом мы ехали домой и занимались сексом.

Все было понятно.

Как в американских фильмах про красивую любовь.

Бармаглот просто выбирает какие-то далеки районы Москвы, которые даже мне, которая в поисках всяких интересных распродаж перерыла, кажется, каждый угол, кажутся незнакомыми. Даже шучу, что если он собирается от меня избавиться, то самое время сделать это, потому что я вообще и близко не представляю, где мы.

Миллер еле заметно улыбается уголком губ.

И когда я понимаю, что окончательно перестала понимать смысл происходящего, останавливается у кофейни. Строго на меня смотрит, чтобы никуда не уходила, и уходит, снова чуть громче обычного хлопнув дверью.

Я заглядываю в телефон и от нервов прикусываю кончик языка.

Сообщения от Андрея.

Куча пропущенных вызовов от него.

Пытаюсь сунуть телефон в карман. Так спешу, что промахиваюсь, роняю его на пол.

Пытаюсь достать. Не могу. Замок от ремня безопасности как нарочно держит намертво.

От бессилия царапаю джинсы на коленях.

Но все-таки как-то отстегиваюсь, достаю телефон и дрожащими пальцами выключаю его с концами.

Чтобы не ответить.

Не вляпаться в него снова.

Он же ответит.

Нагрубит или бог его знает что. Я тоже отвечу.

И так пока мы снова не превратим наше молчание в подобие перемирия.

Бармаглот возвращается с двумя стаканчиками кофе, хмурится, потому что я не успеваю пристегнуться обратно, но ничего не говорит.

Привозит меня в какой-то старый двор, со всех сторон окруженный домами времен еще моей прабабушки. Здесь и фонарей толком нет, но мне даже в голову не приходит боятся. Я не знаю, каким на всю голову отбитым нужно быть, чтобы сунуться к двухметровому шкафу с разными тупыми вопросами, типа, нет ли у него лишней сигареты.

Еще не очень поздно, но из всех окон горят только два — одно прямо рядом с лавочкой, куда усаживается Бармаглот. Сначала сам, потом — меня себе на колени.

Чтобы не грохнуться, обнимаю его за шею одной рукой.

— Когда я был чуть младше тебя сейчас, — говорит Бармаглот, когда выкуривает я уже сбилась со счету какую сигарету, — любил приезжать сюда. Здесь мой приятель студенческий жил, воооон там, — показывает на темное окно на третьем этаже трехэтажного дома.

— А сейчас не живет?

Бармаглот оставляет мой вопрос без ответа.

Делает глоток чая из своего стаканчика и продолжает:

— У нас тогда вообще ни хрена не было, только планы стать однажды до хуя богатыми и крутыми, иметь всех баб, которых сможем себе позволить, и просто наслаждаться жизнью. Типа, если денег в кармане достаточно — жизнь будет классной априори.

Я проглатываю неуместный нервный смешок, потому что, хоть Миллер в своем репертуаре и матерится через слово, но все же говорит как-то… очень по-взрослому, такими словами, которых я думала, он даже не знает.

— Потом мы как-то подзаработали, наскребли денег, вложились в общее дело. Естественно, прогорели. Он сдулся, сказал, что мог бы потратить все на красивую жизнь уже сейчас, начал что-то заливать о том, что я его впутал в дерьмо. В общем, мы как-то перестали общаться. Он загулял, я продолжал пахать. Грызло, что я должен этому мудаку вернуть деньги, которые вроде как он просрал по моей вине. Заработал, выкрутил, отдал. Он их пробухал. Въебашился пьяный в столб.

Снова затягивается.

Я молча ставлю свой стаканчик на скамейку, обхватываю Бармаглота обеими руками, кладу голову на плечо.

Он ведь рассказывает мне что-то особенное. Личное. То, что, возможно, не знает никто.

Мы с ним сейчас не про секс. Кажется, вообще впервые.

И я не чувствую себя девочкой, которой нужна его крепкая мужская рука.

— Иногда мне кажется, что мне надо было жить как он, потому что все гнался за чем-то, что-то доказывал, что-то вырывал зубами. А в итоге — в сороковник как-то уже ни хера от жизни не хочется.

В каком-то безумном порыве нежности обхватываю его колючие щеки ладонями.

Заставляю посмотреть на себя.

Достает сигарету, сжимает ее между пальцами и костяшкой указательного проводит по моей губе.

— Сорян, Зай, но любить тебя так, как ты хочешь, я не смогу. Разучился. Да и старый уже.

В эту минуту я понимаю, что мы с ним, как говорится в дурацких цитатках из интернета — не про чувства. Мы про что-то такое, для чего человечество еще не придумало подходящее слово. Это не та любовь, которой я правда хочу — чтобы были признания, объятия, нежности и чувства, от которых кружится голова.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍