Фактически они мало что делали, кроме кодификации расовых предрассудков, которые набирались с XVIII века и усилились во время восстания сипаев. Например, в своей книге «Место негра в природе» (1863) Джон Хант утверждал: кроме примитивных знаний о металлургии, у африканцев нет «искусства». Они ментально пассивны и нравственно неразвиты, а также «наглы, неосторожны, чувственны, тираничны, имеют хищную натуру, угрюмы, шумливы и общительны».

Для поддержания этих потерявших новизну противоречивых стереотипов Хант представил объемное психологическое описание негра. Он говорил, что маленький мозг негра имеет «дымчатый оттенок», а необычно большой пенис «по форме похож на грудной сосок», что отождествляет его с «племенем обезьян»[901].

Подобные утверждения оспаривались. Врач из Западной Африки Дж.А.Б. Хортон, атаковал серьезные ошибки и ложные теории антропологов в «Мести африканской расы» (1868). Утверждая, что африканцы на протяжении веков были изолированы от цивилизующего влияния, он благосклонно сравнил их прогресс с развитием древних британцев после высадки Юлия Цезаря. В частности, Хортон вспомнил, что Цицерон советовал своему другу Аттику не покупать рабов в Британии, потому что эти плохо одетые варвары — «самые уродливые и самые глупые существа, которые не могут обучиться музыке и другим достижениям»[902].

Однако мнение Ханта оставалось очень убедительным для всех, кто с ним соглашался. Казалось, что в лучшем случае чернокожий мог быть слугой, если не фактическим рабом. Рабство, как писал автор из Алабамы для лондонского журнала по антропологии, — это «нормальное состояние негра, самое выгодное для него»[903]. В худшем случае он и ему подобные обречены.

Сама теория эволюции, которую быстро приняли в 1860-е гг., как казалось, поддерживала этот вывод. Альфред Рассел Уоллес, который вместе с Дарвином формулировал теорию, говорил: «Борьба за жизнь приведет к неизбежному уничтожению всех невысокоразвитых и умственно недоразвитых народов, с которыми европейцы вступают в контакт»[904].

Популярный защитник того, что стало называться «социал-дарвинизмом», Герберт Спенсер, утверждал: избавление от слабых является «благоприятной, хотя и жесткой дисциплиной»[905]. Ей следует подвергнуть общество ради его же блага.

Его точку зрения эхом повторяли от Квинсленда до Флориды. В 1883 г. один колониальный губернатор сказал Гладстону, что слышал, как жители Квинсленда, «культурные, воспитанные и благородные, очень человечные и добрые по отношению к другим белым, говорили не только о всеобщей резне (не всегда понимая несправедливость этого), но и об убийстве отдельных местных жителей. Говорили они об этом так, как о спорте или о необходимости убить какое-то животное, доставляющее беспокойство»[906].

Встретив одного южанина из США, который любил охотиться на индейцев племени семинолов с английскими кровяными гончими («Так им и надо, этим дряням, сэр!»), сэр Чарльз Дилке объявил: «Постепенное уничтожение низших рас — это не только закон природы, но и благословение для человечества»[907].

Автор-исследователь Уинвуд Рид высказывался еще более прямо — «Закон убийства — это закон роста»[908]. Рид завершил свою книгу «Дикая Африка» (1864), побуждая читателей хладнокровно и спокойно смотреть на благодатное уничтожение местных жителей, рисуя идиллическое белое будущее для черной колонии: «Когда кокни из Тимбукту будут иметь рестораны на открытом воздухе в оазисах Сахары, когда гостиницы и дорожные указатели появятся у истоков Нила, когда станет модно отправляться кататься на яхте по озерам Большого Плато, когда знатные господа, строящие дома в Центральной Африке, будут иметь собственные парки со слонами и бассейны с гиппопотамами, молодые дамы, сидя на складных табуретках под пальмами, станут со слезами на глазах читать «Последнего негра», а Нигер сделается столь же романтичным, как Рейн»[909].

Поэтому агрессивный империализм оправдывался на основании того, что работал в эволюционном направлении. Но некоторые антропологи не признавали аксиому «колонизировать и искоренять — синонимы». Они осуждали «жажду крови, которая, как кажется, таинственным образом начинает мучить цивилизованного человека, когда он сталкивается с менее развитыми племенами»[910].

Многие другие викторианцы полностью отвергали постулаты и дарвинизма, и социал-дарвинизма. Как и Дизраэли, они предпочитали верить, что люди — это не вставшие на задние лапы обезьяны, а падшие ангелы. Или, как геолог Чарльз Лайелл, находя аргументы Дарвина убедительными, они колебались и «не могли пойти до конца — до орангутанга»[911].

Еще меньше им хотелось принимать то, что биологический прогресс зависит от безжалостного механизма естественного отбора. Даже если и зависит, говорили они, то нравственные принципы остаются такими же, и высший долг человека — любить соседа, как себя самого. Как и Г.Х. Гексли, они делали вывод: в «космическом процессе»[912] нет ничего этического. Ему следует противостоять, а не помогать. Только таким образом миссия Англии может быть цивилизованной, как и цивилизующей. Поэтому гуманистический подход Уилберфорса и Веджвуда выжил и в более суровые времена. В конечном счете, философия расизма, на которой базировались более агрессивные формы империализма, не могла быть оправдана даже среди ученых. Как сардонически заметил Уинвуд Рид, когда президент Антропологического общества сказал собранию членов Британской ассоциации по распространению научных знаний, что они более интеллектуально развиты, чем негры, его слушатели «попытались доказать обратное шипением»[913].