Но в годы после восстания сипаев «сахарный нож» Британии стал острее. Железный кулак империи наносил более сильные удары. Печально известное событие произошло в 1865 г., когда на Ямайке случилось маломасштабное восстание. Бывшие рабы из Морант-бей, бедные и безработные, хотели земли и свободы. Они убили два десятка белых. По словам «Тайме», чернокожие разочаровались в цивилизующих результатах освобождения из рабства и возвратились к варварству: «Как и древние галлы, рубившие консулов, черная толпа стреляла в здание суда, наслаждаясь кровью и еще более дикими оскорблениями выживших. На протяжении многих дней они воплощали пьяную мечту о господстве негров и порабощении белых. Это была Африка, до того спавшая, но теперь прорвавшаяся в их натурах… Они хотели уничтожить тех, кто их освободил»[914].

Губернатор Эдвард Эйр помнил о восстании сипаев в Индии и опасался общей бойни. Поэтому он объявил военное положение. Затем губернатор повесил и высек много сотен чернокожих, сжег свыше тысячи домов. Он также обвинил баптистского проповедника Г.У. Гордона, считая его ответственным за восстание, и добился его казни. Это было сделано по принципу: «Хотя он может быть и не виновен, это все равно пойдет ему на пользу»[915]. Так сказал Т.Х. Гексли, который объявлял, что не является негрофилом, но считает это худшим случаем политического убийства со времени судьи Джеффрейса.

В Англии споры из-за действий Эйра «накалились добела». Викторианцы, включая самых известных, разделились на враждующие лагеря. Каждый подкреплял свои аргументы римскими аналогами. Говорили, что апологеты губернатора, например, «обучены по классическим моделям»[916] и знают только жестокие методы действий Рима. Защиту возглавлял Карлайл, который называл Эйра «смелым, мягким, великодушным и светлым человеком, которого бы я сделал диктатором Ямайки на следующие двадцать пять лет»[917].

Упреждая язык фашизма, Карлайл считал: в такой роли Эйр сможет дисциплинировать «ленивого черного «джентльмена» с бутылкой рома в руке, безштанного, глупого и самодовольного, вокруг которого самый богатый регион на земле возвращается к джунглям»[918].

Джон Стюарт Милл возглавлял оппозицию. Философ не добился обвинения и вынесения приговора губернатору, однако Эйра отозвали, и Ямайка оказалась под прямым управлением в качестве колонии короны.

Это важный ранний пример того, как белые поселенцы были обузданы имперской властью. За свои труды Милл получил множество оскорбительных писем — от «грубых шуток, слов и рисунков до угрозы убийства»[919].

Весь эпизод показал, как выразился один современник, что ненависть к неграм, которая возникла на протяжении жизни всего одного поколения, «теперь странно характерна для почти всех англосаксов, за исключением профессиональных или сектантских филантропов»[920].

В болоте расовых предрассудков росло физическое давление и использование силы для подавления беспорядков. «Мы слишком нежны по отношению к нашим дикарям, — сказал Теннисон Гладстону. — Негры — это тигры, негры — это тигры»[921].

Предрассудки породили высокомерие и надменность тех, кто жил на Британских островах, как писал Голдвин Смит. А это было неудачно для людей империи, поскольку предотвращало и мешало «не только слиянию, но и сочувствию и даже общению с подчиненными расами». В то время как римляне находились плечом к плечу с людьми со всех уголков известного мира, британцы сторонились «менее развитых народностей». В то время как латинский поэт Клавдиан утверждал, что «мы все — один народ»[922], Смит говорил: разрыв между расами «теперь зияет больше, чем когда-либо»[923].

* * *

Многие викторианские исследователи, предвестники империи, которые прокладывали новые пути сквозь джунгли, через горы и пустыни, расширяли проем. Они «не считали голого дикаря человеком и братом»[924] и не собирались к нему относиться, как к таковому. Наоборот их усилия по покорению коренного населения были такими же жестокими и безжалостными, как и борьба по покорению природы.

Но белые первопроходцы все до одного являлись бродягами и индивидуалистами. Не все были конкистадорами, хотя даже самые мягкие из них оказывали разрушительный эффект на местные культуры, плохо подготовленные и оснащенные для противостояния европейскому вторжению.

Более того, открытия не обязательно проводились с учетом покорения. Те, кто заполнял пустующие места на картах того времени, часто оказывались флибустьерами, спортсменами, торговцами, миссионерами, искателями золота или славы. Однако расширение географических границ открывало новые сферы влияния, где через какое-то время могли закрепиться Евангелие, рынок и флаг.

Королевское географическое общество, основанное в 1830 г., стало «фактически рукой имперского государства»[925]. Когда «Америка будет заполнена», писал Генри Мортон Стэнли, появится много англо-саксонских «Хенгистов и Хорса»[926], готовых пойти по их следу в Африку. [Хенгист и Хорса — два брата из Германии, исследователи, состоявшие на службе английского короля. — Прим. перев.] Шотландский исследователь Джозеф Томпсон хотел, чтобы в его эпитафии было написано о том, как он «столбил черный континент»[927]. Дэвид Ливингстон верил, что Британия может вывести Африку в золотой век.

Исследования определенно открывали новые поля для европейского воображения, широко распахивая, как выразился Райдер Хаггард, «ворота из слоновой кости и жемчуга, которые ведут в благословенное царство романтики».