Боярский поклонился.

Он уважает суд и уважает все судебные порядки.

— Товарищи судьи, — после короткой паузы негромко произносит он, — настоящий процесс имеет не только юридическое, но и огромное воспитательное значение. Изо всех отраслей медицины онкология, быть может, всего сильнее нуждается в правильном общественном понимании и в самой широкой общественной поддержке...

Если сейчас закрыть глаза и забыть, где я нахожусь, может показаться, что слушаю доклад Мартына Степановича в Обществе по распространению политических и научных знаний.

— Однако, и я это должен заявить совершенно прямо, — продолжает он, — грамотность населения в вопросах онкологии остается до сих пор катастрофически низкой. Выборочные опросы, которые время от времени практикует горздрав, с несомненностью свидетельствуют, что люди, к сожалению, куда охотнее пользуются слухами, сплетнями, обывательскими разговорами, чем достоверной научной информацией...

Вот так же обычно докладывает Мартын Степанович и на совещаниях у председателя горисполкома Филиппа Кондратьевича Сухарева. Какой бы ни рассматривался вопрос, Боярский прежде всего умеет внушить начальству нужную ему, Боярскому, тревогу в нужных ему размерах и в нужном направлении. Лишь однажды я слышал, как Сухарев вдруг рассердился и при всех оборвал Боярского:

«Не надо нам доказывать, Мартын Степанович, как вы болеете за дело. Лучше-ка доложите, что вами сделано».

— ...Удивительно ли, товарищи судьи, что у людей, напитавшихся такими слухами и сплетнями, — продолжает Мартын Степанович, — подчас складыватся самое превратное и искаженное представление о методах борьбы с раком, о его действительной опасности? Кто-то услышит краем уха цифры, отрывочные сведения, и вот уже они разрастаются до невиданных размеров, до небес, передаются уст в уста... Зато другие, достоверные факты и цифры, подлинная медицинская информация к общественному мнению и общественному сознанию часто должного доступа не получает. Это мы должны прямо признать, товарищи судьи. Население до обидного мало знает о действительном положении в современной онкологии, о ее реальных успехах.

И все-таки Мартын Степанович молодец. Его интересно слушать.

Когда судья только назвала его имя, и он неторопливо шел к столу, и его деликатно предупреждали об ответственности за дачу ложных показаний, в зале явственно слышался ропот: вот он, первый враг Рукавицына.

А теперь сидят не шелохнувшись. Слушают. Ловят каждое слово.

Молодец, молодец Боярский!

— ...В массовой прессе не раз и не два, а, наверное, десятки раз повторялось сообщение о том, что в экономически развитых странах злокачественные опухоли по смертности занимают сегодня второе место после сердечно-сосудистых заболеваний. Но известно ли населению, что у нас в стране смертность от рака стабилизировалась, и рост ее за последние тринадцать-четырнадцать лет не наблюдается? — Боярский сделал паузу, давая возможность взвесить и оценить этот факт. — Известно ли также населению, что число людей, прошедших курс онкологического лечения и считающихся практически здоровыми, выросло за последнее время на тридцать девять процентов? Число вылеченных от рака людей достигает у нас в стране миллиона семисот тысяч, причем четыреста тысяч человек из них живут уже более десяти лет...

До сих пор Боярский обращался только к судьям, но теперь, называя эти цифры, он повернулся лицом к залу.

Судья кивнула: правильно, Мартын Степанович, очень правильно...

— ...Неуклонно, из года в год, снижается заболеваемость раком желудка, шейки матки, в несколько меньшей степени падает заболеваемость раком пищевода... Вопреки обывательскому и совершенно неграмотному утверждению, будто «рак помолодел», молодой человек до тридцати лет рискует сегодня заболеть раком легкого или пищевода в семьдесят — восемьдесят раз меньше, чем старик...

Мне хочется, чтобы Мартын Степанович говорил долго, бесконечно, никогда не переставал говорить. От слов его я испытываю облегчение.

— ..Радиоизотопные методы, а также приборы с волоконной оптикой широко используются для осмотра внутренних органов. Цитологические исследования позволяют изучить культуру клеток органа, подозреваемого в злокачественном перерождении... Применяя фиброскопы, возможно не только осмотреть и сфотографировать внутреннюю поверхность пищевода, желудка, кишечника, бронхов, но и взять для исследования кусочек ткани из очага поражения...

Даже Рукавицын с мальчишеским увлечением слушает Мартына Степановича, не может оторвать от него взгляд.

Боярский остановился. Посмотрел на Рукавицына. Сказал:

— Но бывает, что медицина бессильна помочь больному, потому что, — он повысил голос, — потому что больной сам этого не хочет... Сопротивляется лечащим его врачам. С удивительным упрямством идет навстречу собственной гибели...

* * *

Нину тогда уже выписали из больницы. Ей сказали, что был камушек, его вырезали, дело теперь должно пойти на поправку, кожа побелеет, билирубин в крови снизится. Терпение и только терпение...

В лаборатории мне выдавали всякий раз два бланка с результатами анализа. Один — настоящий — я прятал в ящике письменного стола, другой — утешительный — приносил Нине.

— Хочешь зеркало? — спрашивал я ее каждое утро. — Погляди, сегодня ты совсем беленькая...

И раньше в иные моменты я умел быть неискренним с Ниной. Мог, бывало, не шелохнувшись, лежать до утра в постели и не спать, думать о чем-то своем. О неурядицах на работе, о натянутых отношениях с кем-нибудь из институтского начальства...

Позапрошлым летом — так уж случилось — выбегал после ужина за папиросами, чтобы позвонить из автомата женщине, а потом целый вечер мирно и безмятежно сидел у телевизора...

Нина никогда ничего не замечала. И не потому, что была слишком благодушной, чересчур доверчивой, — она просто не умела ловить, подозревать. Ни меня, ни кого другого... Если бы она вдруг узнала, что я ей солгал, обманул, наверное, смертельно оскорбилась бы.

Но назавтра ловить бы не стала все равно. Это было для нее противоестественно.

Но только теперь, в эти послеоперационные дни, я до конца, в полной мере понял, что такое — жить двойной жизнью.

Я лгал Нине утром, произнося первое слово, лгал днем, каждый час названивая ей с работы, лгал ночью, делая вид, что сплю и не вижу, как она, отодвинувшись и боясь пошевелиться, часами глядит в потолок.

Нет и не может быть ничего страшнее, чем вот так, бок о бок, молча и отчужденно лежать рядом с самым близким тебе человеком, знать, что это последние дни, часы, что ты бессилен что-нибудь изменить, остановить, и не сметь ей сказать, как ты безумно и нежно ее любишь, как она нужна тебе в