Ты меня видела. А я предпочел смотреть в сторону.

Десять лет он изо дня в день воображал себе этот разговор. По нескольку раз на дню. Она была с ним все время. Когда он просыпался. Когда ложился спать. И ему хотелось объяснить ей, почему в тот давний четверг он попросил ее уйти, почему сказал, что к его возвращению ее не должно быть там. Хотелось сказать ей о приступе паники, который охватил его, когда он возвращался домой, чем ближе он подходил, тем сильнее страшила его мысль, что ее больше нет в квартире, как он отчаянно боролся за каждый вздох. Потом этот жуткий обход комнат с голыми стенами, а после он лежал на полу в передней, сердце билось как безумное и замирало от страха, в результате два дня в больнице и несколько кардиограмм.

А теперь она стояла перед ним, почти касаясь его. И если он шевельнется, все разрушится. Она наклонилась ближе, поцеловала его, а он ответил на поцелуй, только когда уверился, что это всерьез.

Он заплакал.

Обнимал ее, плакал и не мог остановиться. Хотя не плакал даже на похоронах отца, потому что, если не простил, плакать нельзя.

– Я тоже тебя видел.

– Что?

– В тот день. На Кунгсгатан. Я видел тебя, только…

– Видел? И не подал виду?

Он подумал, что, наверно, надо бы спросить, как ей живется теперь.

– Как не подавал виду, когда мы жили вместе?

Надо бы спросить о ее сестре. И купила ли она дом, как собиралась. Спросить, почему она подала заявление на должность в городской полиции. И кто еще был ей близок.

– Джон, ты помнишь… помнишь последнее время?

Она кричит.

– Нет. Не помню.

Она кричит: “Ты чертовски жесток”. Кричит: “Ты чертовски жесток”, кричит еще раз, потом закрывает дверь и исчезает.

– Не помнишь, почему собрал мои вещи в эту чертову икейскую сумку? Ты… не изменился! Ты все такой же, Джон, как в ту пору, которой не помнишь. До тебя по-прежнему не достучаться.

Санна не плакала, плакал он. Но она пошла к автобусной остановке и очереди на такси, и на сей раз он не обернулся; не хотел видеть, как она уходит.

* * *

Лео стоял у окна, смотрел на дворовые выбоины, в которых собиралась дождевая вода. Мать сидела у него за спиной в комнате, на краешке дивана-кровати, в ночной рубашке, совсем не похожей на те, какие носила Аннели, собирала декоративные подушки и складывала кучкой на клетчатом полу.

Он опустил жалюзи и обернулся, мягко отстраняя ее от постели.

– Я сам, тут требуется хитрость.

Он опустил один угол, схватился за петлю – и дернул. Матрас уступил. Развернулся во всю длину. Разложенный диван занимал в ширину четыре плитки, две белые и две черные, которые в свою очередь закрывали сейф и вход в оружейное хранилище. Потом Лео расстегнул ремни, удерживавшие одеяло, и несколько раз провел по простыне ладонями, разглаживая.

– Честно говоря, Лео, я этого ожидала.

– Ожидала… чего?

– Когда Винсент пришел ко мне и сказал, что хочет переехать в Стокгольм, к тебе… я ожидала, что ты о нем позаботишься.

Она поглаживала его руку, и он вздрогнул, хотя было приятно. Как утром, когда они шли через Центральный вокзал.

– Винсент сам о себе заботится.

– Уверена, что нет. Во всяком случае, не вполне. Ты всегда за ним присматривал. И за Феликсом. И даже за мной и вашим отцом.

Он покачал головой, словно не желая больше ничего слышать.

– Мама…

– Лео, если б ты тогда не вмешался, я бы умерла. Он бы не перестал бить меня.

Она видела вину в его глазах, но не обращала внимания.

– Я очень тобой горжусь. Ты берешь на себя ответственность. Всегда.

– Мама, перестань, пожалуйста.

Она схватила другую его руку, взяла в ладони.

– Ты добился успеха там, где он не сумел. Ты открыл фирму, которая расширяется, а не бросил бизнес, ты обеспечил работу своим братьям. Ты для них больше отец, чем он. Вернее… он был похож на тебя. Вначале. Заботливый. Любящий. – Она замолчала. Потом заговорила снова, но голос стал жестче. – Ты больше похож на меня. Тебе это известно? Мы много чего можем, ты и я, Лео. Снаружи этого, может, и не видно, но оно внутри нас.

Скоро она наверняка его раскусит, поймет, что то, что показалось ей виной, на самом деле стыд. Поэтому он улыбнулся и обнял ее:

– Спокойной ночи, мама.

Уходя, он выключил верхний свет, но не обернулся, прошел на кухню.

Она думала, что спит на прочном полу, выложенном ее младшими сыновьями. Она думала, что старший сын руководит строительной фирмой, которая дает работу всем сыновьям. Думала именно так, как он хотел, чтобы думали все. Даже она видела то, что, как он хотел, видели все.

И тем не менее – ему было не по себе.

Он глянул в окно, на отражение человека, который, как ей казалось, похож на нее, который берет на себя ответственность.

Медленно выдохнул, пока стекло не запотело и отражение не исчезло.

Еще один раз. Только один раз. И это будет самое крупное дело. Тройное ограбление. Пятнадцать миллионов крон. Потом он продаст оружие, и Феликс сможет начать учебу. А он опять станет похож на нее. Если они после этого остановятся, никто ничего не узнает.

К началу программы журнальный стол должен быть чист, только новенький блокнот, каждая страница белая и пустая. Он купил его вместе с газетами в киоске у Ионссона, новости он читал редко, но всю последнюю неделю около четырех ходил через площадь, покупал утренние и вечерние выпуски, которые теперь стопкой лежали на диване. Разделочная доска, нож, пепельница, луковица и вино, даже остатки табака и тонкие красные кольца, оставленные бокалами с вином, начисто отмыты и стерты.

Он придвинулся поближе к стопке газет, нервно перебрал ее, сам не зная почему: ведь каждая заметка прочитана уже не один раз. Но в телепередаче, которую он ждал, всегда показывали новые кадры текущих преступлений, к каким газеты еще не получили доступа, информацию, которую полиция считала нужной представить; эти гады вроде как воображали, что делают что-то важное, хотя представляли собой всего-навсего часть программы.

Он не тревожился. Его снедало нетерпение. Настолько сильное, что он не мог усидеть на месте. Достал из кармана очки для чтения, а они зацепились за конверт, где теперь осталось девятнадцать тысяч крон в пятисоткроновых купюрах. Не такой толстый, как осенью, когда Лео впервые за четыре с половиной года пришел сюда и вручил ему сорок три тысячи в уплату долга, который сам долгом не считал, будто это деньги из игры в “Монополию”.

Иван вытащил из-под верхней газеты другую, с фотографией грабителя в черном, целящегося из оружия. Он стоял тогда в очереди в продуктовом магазине на площади, а очередь двигалась так медленно, что он удивлялся, почему они не откроют еще одну кассу. Пока он ждал, взгляд упал на газетный стенд, и издалека он разглядел два слова: ВОЕННАЯ БАНДА. А когда подошла его очередь, увидел остальное – в газете писали, что те, кто спер прорву оружия из армейского арсенала, воспользовались им для ограбления в Шёндале, неподалеку от летнего лагеря для детей-инвалидов, где несколько лет работала Бритт-Мария, и для двух ограблений буквально метрах в пятистах от его собственного дома.