указу правительства департамент Шаранта на юго-западе Франции был наконец признан единственной подлинной родиной коньяка, хотя разговоры об этом ходили уже с XVII века. Отныне остальной мир должен был довольствоваться производством «простого» бренди. На богатой кальцием и морскими отложениями земле возделываются такие сорта винограда, как уньи блан, или треббьяно, выведенный во Франции в конце XIX века на месте погибших от филлоксеры виноградников; коломбар с нежными желтыми виноградинами и фоль бланш с плотными гроздьями. Чтобы вино стало коньяком, в нем должно быть не менее девяноста процентов этих трех виноградных сортов, чистых или гибридов. В оставшихся десяти процентах могут содержаться такие сорта, как монтиль, семильон, жюрансон блан, блан раме, селект, совиньон.

Но и это еще не все. Вендеммия, сбор винограда, проходит в определенный период: обычно с октября до первых заморозков. И важная часть всего процесса – бочки. Древесина для бочек заготавливается только из дуба лимузенских лесов и леса Тронсе. Клепки сушат на открытом воздухе, после чего скрепляют, но не гвоздями или клеем, искажающими вкус, а железными обручами. Затем уже готовые бочки прожаривают – то есть обжигают изнутри – долго и осторожно. Но прежде чем перелить туда вино, его дистиллируют строго традиционным способом в шарантском перегонном кубе. Причем дважды, сначала при крепости 25–27°, затем – 70–72°.

Только после этого наступает покой. Иначе и быть не может: для всего, что обладает качеством и ценностью, требуется время. Спокойствие. Терпение. Этих ингредиентов нет в рецепте, но именно они – самые главные. Приходится долго-долго ждать, ибо несовершенно то, что родится раньше своего срока.

Для получения коньяка требуется не менее двух лет выдержки, в иных случаях и пятьдесят, а то и больше. В погребах, пропитанных запахом Атлантики, где испарение происходит медленно и с алкоголем смешиваются ароматы дерева и соли, коньяк вбирает в себя характерный вкус ванили, табака, корицы и сухофруктов и приобретает янтарный цвет и шелковистую консистенцию. Конечно с каждым последующим годом его объем уменьшается на три-пять процентов. Но французы знают, что это part des anges, «доля ангелов». Опять же, в погребе есть специальное место, так называемый Парадиз, где хранятся оплетенные лозой бутыли с коньяком пятидесятилетней выдержки и более.

* * *

Девочка. Увы.

Улыбка Иньяцио погасла, как только повивальная бабка известила его об этом. Он ответил на поздравления и комплименты лишь кивком. Чуть позже Диодата открыла дверь спальни Франки, впустила его и вложила ему в руки новорожденное дитя с багровым от крика личиком, закутанное в одеяльце, защищающее от ноябрьского холода.

Франка лежала на кровати с закрытыми глазами и сложенными на животе руками. Роды были затяжными.

Он подошел. Услышав его шаги, она открыла глаза.

– Девочка. Я сожалею.

При этих словах, произнесенных печальным тоном, волна нежности захлестнула Иньяцио. Он присел рядом и поцеловал ее в лоб.

– Наша дочь Джованна, – ответил он, вручая ей малышку. Теперь они – семья, а не просто пара, которая пыталась наладить гармонию.

Спустя три месяца Джовануцца вошла в его сердце. Франка была и будет его королевой, а Джовануцца – принцессой.

Мальчик обязательно появится. Это лишь вопрос времени. Дому Флорио нужен наследник. Доктор сказал, что очень скоро он сможет снова посещать спальню жены, и это одна из немногих хороших новостей за последнее время.

Так оно и есть. Январь 1894 года выдался сложным. Мало было праздников, не считая семейных, мало возможностей повеселиться. Приходилось сидеть дома взаперти, в окружении надежной охраны, дабы никто не трогал добропорядочных людей.

В Палермо теперь небезопасно.

В первые дни наступившего года на острове объявили чрезвычайное положение. Из-за беспорядков, устроенных фаши, организациями, состоящими из сельских батраков и рабочих, мужчин и женщин, недовольных в равной мере и тяжелыми налогами, и унижением, с которыми им часто приходится мириться. Переходящие, как вирус, от одних к другим, протесты охватили не только города, но и деревни. И превратились в самые настоящие бунты. В Пьетраперции, Спаккафорно, Салеми, Кампобелло-ди-Мадзаре, Мадзара-дель-Валло, Мизильмери, Кастельветрано, Трапани и Санта-Нинфе люди сожгли заставы, с оружием в руках захватили общественные учреждения и тюрьмы, освободив заключенных.

На острове творились такие бесчинства, что для наведения порядка впору было вводить войска. Эти из Пьемонте, как называли их старики, собрались под командованием генерала Морра ди Лавриано, наделенного всеми полномочиями, наставили ружья и стреляли во всех, не щадя даже женщин. Ничего не сделали, чтобы остановить тех, кто притеснял крестьян и рабочих, доведя их до голода и отчаяния. Напротив, во время каждого протеста были убитые, раненые и арестованные. Последних отдавали под суд. Разочарования следовали одно за другим даже теперь, когда после скандала с римским банком на смену Джолитти пришло правительство под руководством Криспи, сицилийца и бывшего гарибальдийца.

На острове воцарилось тягостное спокойствие, продиктованное страхом арестов и жесточайших приговоров. Права донна Чичча, когда ворчит, что, мол, ихним нельзя было верить и что теперь, получается, они снова живут как при Бурбонах.

Вечер. Слабый свет освещает комнаты и сад. Теплые блики играют в бокале с коньяком, который Иньяцио держал в руках еще несколько мгновений назад. Его терпкий, слабый медвяной аромат заполняет комнату.

В дверь стучат.

– Входите! – Иньяцио отрывается от изучения характеристик «Британии», одномачтовой парусной яхты принца Уэльского, которую достраивают сейчас на верфи в Глазго и против которой его «Валькирия» будет соревноваться в июньской регате «Ченнел».

В приоткрывшуюся дверь просовывается голова Франки:

– Ты готов?

– Нет еще, дорогая. Как там Джовануцца? – спрашивает он, откладывая в сторону бумаги. – Я слышал днем, моя деточка долго плакала. Что случилось?

– Кормилица сказала, что у нее были ужасные колики. Она долго разминала ей животик.

Мысль о мягком, вкусно пахнущем тельце ребенка заполнила ее нежностью, о которой Франка в себе не подозревала. Претерпев такие муки при родах, она боялась, что в ней разовьется чувство неприязни к дочери: слишком сильными были боли, слишком трудно шло восстановление. Но нет, малышка покорила ее одним лишь взглядом, Франка полюбила ее горячей, всеобъемлющей любовью, которая защищала их обеих от внешнего мира и всех его бед.

Франка подходит к Иньяцио. После рождения Джовануцци ее тело стало как будто еще более соблазнительным. Иньяцио не может устоять: обнимает ее, целует в шею.

– Богиня моя, – шепчет он, прикасаясь губами к ее шее.

Франка, смеясь, позволяет ему ласкать себя, даже если Диодата не менее двух часов потратила на ее прическу. Иньяцио слишком напряжен последнее время, а она чувствует, что не может дать ему того утешения, в котором он нуждается. И не хочет, чтобы он искал его в объятиях другой.

Конечно, этот скандал