Каким-то образом заработал двухкомнатную квартиру в Питере и решил туда перебраться. Оказалось, что это две комнатушки в полуподвале 16-этажки с одним подъездом. Очень странная квартира. Ванная – в общем холле, куда выходят двери и других квартир. Причём ванная бетонная. Хм. И туалет без унитаза. Просто дырка. Впрочем, чистый. Вообще, везде ровный, гладкий, серый бетон без отделки. Не понравилось, но жена уверяет, что всё очень здорово. Рядом, через улицу, обитает писатель-фантаст Андрей Лазарчук. Но при встрече только здоровается и быстро убегает. Лето, солнце. Я съезжаю вниз по асфальтированному тротуару на рёбрах сандалий, как на роликах или коньках, мимо юной женщины с коляской. И всю дорогу какая-то смутно знакомая питерская интеллигенция расспрашивает, как мне здесь живётся. Приходится врать, что хорошо, мол.

Мой институт. Сижу в аудитории, но не лекционной, а для практических занятий, на одну группу. Жду начала занятий, вижу и узнаю старосту Юру Бондаренко. Рядом со мной гитара. Вроде бы надо спеть песню, но я не знаю слов. Беру гитару, выхожу из аудитории, попадаю в холл. С одной стороны окна, с другой – автоматы для продажи газет, журналов и книг. Посредине – длинный стол со стульями. Присаживаюсь к столу, сочиняю слова к песне. Получается одна своя и ещё парочка новых куплетов к старой чужой. Но занятия уже начались, и в аудиторию возвращаться неудобно. Поднимаюсь по запасной лестнице наверх. Но не по ступеням, а лечу, отталкиваясь ногами от стен. Сзади какой-то преподаватель. Рассказывает, что кто-то с почвоведческого (заметим, институт – политехнический) факультета даже иногда ночует на чердаке. Отвечаю, что этот факт мне известен. Добираюсь до верхнего этажа, иду. Снова холл. Там – писатель-фантаст Миша Бабкин с каким-то музыкальным коллективом. Все пьяные и весёлые. Останавливаюсь выпить с ними. Шучу по поводу сочинения песен. На улице меня догоняет конопатая девушка и откровенно предлагает продолжить отдых у неё. Только она дочку сначала спать уложит. Девушка симпатичная, хотя у неё не хватает впереди одного нижнего зуба. Отказываюсь, объясняя, что женат и люблю жену. Ухожу. Девушка в растерянности остаётся на месте.

Смесь Львова и Парижа. На берегу моря. И мы шатались по нему сутками и даже годами. Сорокалетний Хэм, какие-то его друзья-собутыльники, женщины. Спорили, пили, спорили, пили, спорили. Пили всё подряд. Спорили о творчестве в основном. И о том, каким должен быть настоящий мужчина. Вопрос о том, какой должна быть настоящая женщина, почему-то не возникал. Пришли к выводу, что самое главное в творчестве – смирение. Ибо Господь испытует нас искусством. Ему, небось, тоже за нас, как за продукт своего творчества, бывает стыдно. И ещё как! Всё время хотели вернуться в юность, но не декларировали желание в открытую. Договорились съездить на специальном поезде туда, где проводили молодые годы. Поезд рано утром. Ждали всю ночь, Хэм куда-то ушёл, кончились сигареты. В поисках окурков я нырял в прибрежных водах на захламлённое обломками погибших кораблей морское дно. Не нашёл. Пришлось одолжить сигарету у старика в раннем утреннем кафе. Не для себя одалживал, для какой-то женщины Хэма. Сигарета оказалась без фильтра. На поезд мы так и не сели. Хотя он пришёл и, словно трамвай, ждал нас на городской площади. Ещё были гонки на велосипедах и бокс в старых, порыжевших и потрескавшихся от времени перчатках…