Ничего не изменилось, только Шакильский и Дир стали прежними, да серость вдруг оказалась за спиной, а цвет появился именно там, где теперь стоял Дорожкин. Трава стала зеленой, пусть цвет ее и отличался от цвета обычной травы, был того странного оттенка, которым могут похвастаться разве только ели, которые Дорожкин привык называть «голубыми». Да и огромные деревья, которые вздымались над головой, тоже были чуть иными.

– Расстегивайся, – посоветовал Дир. – Тут теплее, чем там.

– Как это может быть? – не понял Дорожкин. – Здесь стена, что ли? Или еще что?

– Что-то вроде стены, – кивнул Дир и посмотрел на Шакильского. – Ну и что дальше?

– Продолжим концерт, – решил Шакильский, вставил в рот два пальца и оглушительно свистнул. Откуда-то издалека донесся едва различимый свист.

– Чего ждешь? – с интересом посмотрел на Дорожкина Дир. – Садись. Видишь, два бревнышка лежат? Вот наша столовка. А на том камне мы закуску раскладываем.

В отдалении в траве и в самом деле высился плоский валун, возле которого в траве тонули два сухих бревна, причем они не были отпиленными кусками ствола, а скорее выломанными, с торцов торчала щепа.

– Вот. – Шакильский поставил на камень бутыль самогона, плюхнул пакет с солеными огурцами и мочеными яблоками. Развернул кулек с Лизкиными пирожками, примостил стопку одноразовых стаканчиков. – Что у вас?

– Брусничка и мед, – стукнул туесками Дир.

– И вот. – Дорожкин выложил колбасу, хлеб, соль и коньяк.

– Ничего себе! – присвистнул Шакильский. – Ты что, сын губернатора?

– Тракториста, – буркнул Дорожкин и покосился в чащу. – Просто мини-бар в квартире пока бесплатный. Мне кто-нибудь объяснит, что тут происходит? И как я должен дальше действовать: продолжать смотреть сон или держать руку на кнопке дурака? Кто там за деревом?

– Грон, Ска, Вэй! – крикнул Шакильский. – Идите сюда. Он вас все равно увидел.

– Вэй не пойдет, – заметил Дир, но Дорожкин уже не слушал лешего.

Кусты, раскинувшиеся под крайними соснами, зашелестели, и вниманию Дорожкина предстали две фигуры. Одна принадлежала высокому существу, обладающему абсолютно человеческим, открытым, даже изящным лицом; все остальное скрывалось под длинной зеленоватой хламидой. Другая была человеческой вся, но ее человечность казалась шутейной, игрушечной. Пухленькие красноватые щечки окружали пухленькие же губки над круглым подбородком. Из-под длинных ресниц смотрели настороженные глаза, над красноватым лбом торчала щетка непослушных волос. И все тело второго гостя было точно таким же, округлым, крепеньким, красноватым, по крайней мере, все, что не скрывалось меховой жилеткой на голое тело и короткими меховыми штанами.

– Здрасте! – поклонился камню маленький и плюхнулся напротив Дорожкина, взъерошив волосы ухватистой пятерней. – Грон – это фамилия. Звать же меня Ша. А длинного зовут Й. Не, вообще-то у него длинное имя, но из приличных звуков только – Й. А Ска – это фамилия. Раньше как-то без фамилий обходились, а тут что-то проняло, да. Заразное это дело оказалось. Все теперь фамильничают.

Высокий кивнул и занял место рядом с маленьким, хотя присел он или замер, Дорожкин так и не понял. Впрочем, он даже размышлять об этом не стал, хватило уже того, что абсолютно человеческое и даже красивое лицо высокого было в полтора раза больше лица обычного человека.

– А Ф не выйдет, да, – махнул короткой ручкой Грон. – Вэй-то тоже фамилия. А зовут Ф. Только не Фэ, не Фу, не Эф, а Ф. Да. Такое имя, да. Он, правда, говорит, что В его зовут, но на самом деле-то мы знаем… Он не боится, нет. Но у него так принято. Как нового человека увидит, два дня стесняется. Там стоит, за елками. Причем если двух новых увидит, то один день стесняется. Ну а больше двух, так сама наглость. Вовсе не стесняется. Ничего, я ему принесу перекусить. В стаканчик отолью да в туесок соберу чего, да.

– Тайный народ старается по трое ходить, – объяснил Дир.

– А как же еще? – удивился Грон. – Знамо дело, один работает, один спит, один караул держит. Заодно и стесняется. По трое и надо. Опять же, если сообразить что…

– Рот закрой, – посоветовал Дорожкину Шакильский. – Неприлично так рассматривать гостей.

– Ты себя вспомни, да, – посоветовал Грон, жадно оглядывая угощение. – Еще шире рот разевал, когда тебя сюда Дир первый раз привел, да. Тогда, правда, вся поляна еще наша была, а теперь только край…

– Скоро и края не останется, – пробурчал Дир и подмигнул высокому. – Давай, что ли, Ска. Чем порадуешь?

Полы зеленой хламиды раздвинулись, и оттуда показалась столь же огромная, как и лицо, рука. Показалась и исчезла, а на камне появился сплетенный из лыка коробок, в котором горкой лежала крупная и свежая земляника и торчал пяток деревянных ложек.

– Как это? – удивился Дорожкин.

– Наш человек, да, – тряхнул головой маленький. – Тому, что из леса два урода вышли, удивился, но не шибко, а на спелую землянику в ноябре глаза настежь распахнул.

– Напрасно ты так, Шанечка, – мягко заметил высокий. – Я, к примеру, себя уродом не считаю.

– Вот ведь, – всплеснул руками маленький. – Теперь я Шанечка. Пользуется, гад, что я к его однобуквию никакого суффикса присобачить не могу, а с приставками только похабщина получается.

– Я не в обиде, – улыбнулся высокий. И Дорожкин вдруг почувствовал, что этакое гигантское человекоподобие кажется ему еще более ужасным, чем любое возможное и невозможное чудище.

– Ладно, – крякнул Шакильский, избавив коньячную бутылку от пробки. – Сначала выпьем, потом разговоры будем разговаривать. С этого начнем или с Лизкиного пойла?

– Давай с желтенькой, да, – шмыгнул носом маленький. – Чтобы градус потом не снижать. Лизкина-то к водке в полтора идет? А эта к одному или как?

– Сейчас и увидим, – заметил Шакильский, и скоро стаканчики захрустели в крепких ладонях.

Коньяк обжег горло, Дорожкин тут же схватился за ложку, сыпанул в рот порцию свежей земляники, подбил ее пирожком с капустой и в пару секунд уверился, что город Кузьминск и его окрестности не самое плохое место на земле.

– Это точно, да, – хохотнул маленький. – Нет, ты не думай, я мысли не читаю, но самое главное схватываю. Вот когда тут в первый раз сидел Санька Шакильский, он о другом думал. У него тогда обычная двустволка была, так он сидел тут, выпивал с нами и размышлял, положит ли меня и Ска с двух серебряных жаканов, если мы клыки покажем, и не наваляет ли ему после этого Дир.

– И навалял бы, – подтвердил Дир, закусывая пирожком.

– И положил бы, – рассмеялся Шакильский.

– Так что все нормалек, да, – рыгнул маленький и потянулся к Диру. – Дирушка, а ну-ка рубани мне колбасную попку. Я колбасные попки страсть как люблю. Да не снимай скорлупу, сам отшелушу.

– Ну? – посмотрел на Дорожкина Шакильский. – Что скажешь, парень? Где тут у нас заповедник?