Не будь тебя, этого бы не случилось, шепчет Краснов, сидя на багажнике велосипеда. Человек-проблема, навлек на всех несчастье. Если бы ты только не родился. Лучше бы ты утонул и не занимал чужое место, чужую должность и квартиру, не дышал не своим воздухом, речное ты отродье. Как ты распорядился полученной судьбой?

А может, это мать? Иди сюда, Павлуша, манит она, стоя в реке по пояс.

Иди ко мне.

Со мной иди.

Седьмого сентября мать взяла Павла за руку и повела через заднюю калитку, наискось по полю, по дороге с продавленными колеями, вниз к реке. Она сосредоточенно глядела перед собой и будто не слышала, что Павел ей рассказывал: о школе, новых детях, пришедших в класс, учителе ИЗО, который похвалил, о том, что ногу трет ботинок, мам, подожди, мне больно, но ждать некогда, мать шла вперед, по жухлой спутанной траве, по грязи, влажному песку, увлекая Павла в воду. Павел привык не задавать вопросов, но купаться было холодно и поздно, начинался дождь. Ботинки намокли, носки, штаны с лампасами, подштанники, трусы, течение крутило желтые травинки. Когда вода лизнула подбородок, Павлу стало страшно. Он остановился, отпустил мамину руку. Мама, сказал, пойдем домой. Но мать уходила дальше, на глубину, манила за собой. Так нужно, иди сюда. Кофта ее намокла, потемнела. Иди сюда, Павлуша, нам пора.

Он сделал шаг вперед. Он не хотел тонуть, просто хотел остановить ее, куда же она собралась? Нога провалилась в пустоту, воздух вышел с криком, река накрыла с головой, непроглядная у дна и цвета заварки наверху, она куда-то потащила Павла. Ботинки соскользнули с ног, что-то осклизлое на дне тронуло кожу. Павел поплыл, как мог, рубя руками воду, вслепую, что есть сил, пока не почувствовал под собой песок.

Выбравшись, он отполз подальше. Ока был пуста, никого вокруг, и мать на крик не отзывалась. Исторгнув на песок речную муть и отдышавшись, Павел пошел домой, раня босые ноги. Одежда отяжелела и разбухла, с нее текло. Павел развесил ее на батарее и стал ждать, когда вернется мать. Она ведь искупается и придет домой. А вечером подумал, что, наверно, ее забрали мужики, те самые, что подвезли на выходных. Может, она заболталась с ними, а может, ему вообще приснились и Ока, и берег, и травинки.

Он помнит тот день и одновременно не желает помнить. Он ведь и в этом виноват. Его оказалось недостаточно, чтобы задержать мать на этом свете. Его всегда или слишком мало, или неуместно много. Он навсегда застрял на берегу, уже не жив, еще не мертв – где-то между.

Иди со мной, иди.

«Иду, мама, я иду».

Он едет в офис, бросает велосипед у входа. Система считывает его лицо, запускает внутрь. Павел пересекает пустой холл, оставляя мокрые следы, почесывая перепонки, поднимается наверх. Там он заходит под своим логином в код прошивки чипа и всё меняет, загружает созданный им код. Это так легко, когда не нужно беспокоиться о том, что кто-нибудь узнает.

Через секунду вирус улетает с чипа в облако.

Через несколько минут он поразит сервера, как плесень, спутает данные, сделав непригодными все установленные чипы, удалив все наработки. Процесс уже необратим. Никто не успеет вмешаться.

После Павел идет в кабинет Син Вэя с видом на Пекин и жилой комплекс, где он не получил апартаментов, садится, ставит планшет на запись, так, чтобы было видно его лицо, и начинает свой рассказ о чипах и «Диюй», о слежке и детдоме, о трупе, что лежит на дне пруда, обо всём, что случилось и могло случиться, но уже не суждено. Раза два он прерывается, жадно пьет воду, закончив, сидит немного в тишине, глядя на солнце. Оно взбирается на крыши, глотает дальние дома, тычет лучами в небо, будит чуждый город.

Павлу не место здесь. Наверное, ему нигде нет места.

Он жмет «отправить». Сообщение разлетается по миру и лично на почту двум адресатам в России, которые действительно могут понять. Затем он подписывает дарственную на комнату в Москве, высылает юристу документы, выходит из кабинета. Во рту снова сухо, язык прилипает к нёбу, в конце коридора что-то булькает и плещется, Павел не глядит туда.

Он долго смотрит на хрустальный глаз, толкает его сперва одной рукой, но глаз тяжелый, приходится толкать двумя. Подставка скрипит по полу, скульптура, покачнувшись, падает и с дробным грохотом разлетается на куски. Осколок ранит щиколотку, кровь течет в ботинок, но Павлу не больно.

Он вызывает лифт, едет наверх.

Продуктов Соня набрала немного, только самое необходимое, на что хватило денег: мятый пакет молока, батон «нарезного», яичную лапшу, детское питание и пачку отсыревшей соли.

Обычно в магазин ходил Игорь: он запрещал лишний раз показываться на улице и светить лицом. Обстановка была неспокойной, на выходных в Коломне опять стреляли. После отключения повылезала разная гопота, в городе грабили средь бела дня или могла задержать полиция, отвезти в отделение и принудительно чипировать: они имели право имплантировать временный маячок между пальцами любому, по их мнению, подозрительному гражданину. А там уже и до вопросов о связи с Павлом было рукой подать.

Но сейчас Игорь ушел на рыбалку, а на участке сидеть надоело. В деревню, где они жили, мало кто приезжал: остались в основном старики, половина домов стояли пустые, занесенные снегом по самые окна, с распахнутыми настежь дверьми. К пятиэтажкам и баракам Соня не ходила, а новый ЖК, возведенный за полем, был далеко. Чего бояться? Нечего и некого.

Сложив продукты в тканевую сумку – «Защитим природу, нашу мать, скажем нет отходам и лишним расходам», – она набросила капюшон и выкатила коляску в белый слепящий холод. Коляска застревала на неубранной дороге, ее маленькие сдвоенные колеса не предназначались для зимы. Приходилось форсировать заносы, прикладывая столько сил, что Соня взмокла под своим пуховиком еще до поворота.

Деревня была небольшой: главная улица, через которую шла дорога на Коломну и Москву, малые улицы, кривые и короткие, расходились от нее, как сетка трещин на фарфоре, а на краю, у поля, золотилась свеча церкви, службы в которой Соня старалась не пропускать. Но даже здесь, на углу единственного магазина, кто-то намалевал грубый черный оттиск знакомого лица.

Где бы Соня ни оказалась, Паша приглядывал за ней: с забора детской поликлиники и площадки рядом, со стены роддома, с баннеров в сети, плакатов «контрас», наклеенных поверх рекламных экранов у дорог. Он был везде: в Коломне и Москве, на зеленом сетчатом саване аварийных домов, пыльных витринах магазинов, жевачно-розовой стене коломенского торгового центра и на предвыборном транспаранте его владельца – дубовидного лоснящегося мужика, который подставил Игоря и разорил его кофейню. Пашу изображали встревоженным, вполоборота, совсем как на заставке вирусной записи, разлетевшейся в сети весной. Внизу всегда приписывали «НЕТ ЧИПАМ» или «НЕТ СЛЕЖКЕ».

Соня прошла мимо, стараясь не смотреть. До сих пор было невыносимо вспоминать о нем, а шансов пережить утрату и забыть ей не оставляли. «Контрас» сделали из его комнаты чуть ли не музей (и Соня не могла ее продать), из его лица – логотип, речь распотрошили на цитаты. В новостях его клеймили террористом, в сети называли святым. Люди вели себя так, как будто знали Пашу, обсуждали, осуждали, но никто из них не понимал, кем он был на самом деле.