было от чего морщиться. Что ни день, то убывала в нём вера в князя Фёдора. Видел прозорливый Дионисий: князя что-то тяготит. Какая-то хворь засела в нём и лишила жажды деяния. Вспоминал он в эти часы Катерину. Казалось Дионисию, что давала себя знать её ведовская сила, пробудив в князе прежнюю любовь. Да уж сколько лет прошло с той поры, всякая сила должна была иссякнуть. Выходило, что не иссякла. Взъярился Дионисий на Катерину. «Проучу же сию бабу, Катерину, заставло снять чары с князя», — ругался он. А князю выговорил:

— Знаю твоё равнодушие к престолу. Другим голова забита, Катериной. Нелёгкая меня угораздила тогда навести тебя на её след!

— Догадливый ты, владыко. Вот и разлюбезная Ксеньюшка, супруга верная, не влечёт к себе. А я не старик, не старик! — горячо воскликнул боярин. — Ноне всего сорок четыре годика минет.

— Сивак ты лихой, — ругался Дионисий, — шестерых детей нажил, а всё бес в бороде ютится! Изыди, изыди, нечистая сила! — шумел Дионисий и неистово крестил князя.

А сам князь Фёдор в эти минуты Дионисиевой брани думал о другом. Он знал, что его любовь к Катерине не помешала бы добиваться трона, если бы не вещие слова возлюбленной, которой он верил больше, чем себе. Она их дважды повторила. В первый раз произнесла на лесной поляне за деревней Успенское, когда лежали под раскидистым дубом. И поверил тогда князь и не поверил. А спустя год в ночь на Ивана Купалу, покоясь на пологе из волчьих шкур в чистом поле под единственной сосной, снова услышал то же. Не было окрест ни души. И кони даже где-то в лесу за версту стояли. А Катерина рядом, льнёт к нему молодым и горячим телом и рассказывает своё, ведовское. Да со смыслом для него, князя Фёдора:

— Летели три орла да прямо к солнцу. И два из них, чёрный и серый, долетели раньше белого, как он ни старался. Но век чёрного да серого оказался коротким: они сгорели. А первым сгорел чёрный орёл. Семь лет ему написали на роду быть царём птиц. А вторым сгорел серый орёл — пять лет ему было суждено царствовать. И тогда пришло время белого орла. И край того царствования мне не виден. Долгие венценосные годы пошлют ему Судьба и Всевышний. А кто сии орлы, догадывайся, милый, и не торопи, не подгоняй время действом, живи тихо и не забывай моей притчи.

Странное состояние испытал в те минуты князь Фёдор. Ему показалось, что он и правда могучая птица, что летит к солнцу и видит вдали сияющую вершину. Полёт его лёгок, тело невесомо, душа испытывает блаженство.

Но Катерина напомнила о себе, не дала забыться. Её жаркие губы вернули его на землю, прихлынула земная страсть к любимой, страсть сжигающая и нежная. Он снова был во власти блаженства и не мог бы сказать теперь, которое — или то, небесное, или сие, земное, с красавицей ведуньей, — ему дороже, наверное-таки земное. Он вечно жаждал этого земного блаженства. А Катерина и могла бы дать ему долгую радость. Да коротка ночь на Ивана Купалу. В чистом поле она уступает место утренней заре раньше, чем окрест в лесах. Рассвет стал подкрадываться под крону дерева, и Катерина потянулась к своей одежде.

...Дионисий видел, что князь Фёдор витает где-то в мроях, что всё окружающее его не волнует, и подумал: «Сей ленивый конь никогда не добежит до меты первым».

Дионисий стал терять к князю Фёдору Романову влечение. Он любил дерзких людей. И конечно же Богдан Бельский был ему ближе по духовному складу. Да и то сказать, какую отчаянную голову надо иметь, что с пятью сотнями дворовой челяди и холопов возникнуть в Москве. Дионисий понимал, что толпа челяди и холопов в пятьсот человек Кремлю не страшна. Московские стрельцы, поднятые в ружьё волею патриарха, да наёмные мушкетёры из разных стран были преданы Борису Годунову. И в случае открытого выступления против правителя Годунова и любой попытки силою захватить престол холопам и челяди Бельского не устоять против ратной силы Бориса Годунова.

Дионисий знал, что Бельский умён, что способен на любую крамольную каверзу. Да проку что: среди именитых бояр-князей худородный Бельский был ничтожен. Нет, вельможи за Бельским не пойдут. И вскоре же Дионисий пришёл к неутешительному выводу о том, что Бельский не тот конь, который домчит до меты.

«А не взять ли сторону князя Фёдора Мстиславского», — с отчаянием подумал Дионисий. Он уже был готов на любое действо против Бориса, против Иова, он готов был на союз с самим сатаной, лишь бы смести их со своего пути, вернуть былое положение в обществе. Он знал, что, как только изберут царя, его самые малые надежды на лучшее будущее развеются как дым. А патриарший престол, аки лик Всевышнего, продолжал светить Дионисию денно и нощно.

Шли дни. Миновал январь. Февраль вступил в права, а движения в Кремле за трон не наблюдалось. Хорошо знающий дворцовую жизнь и всю высшую знать Москвы, Дионисий пришёл после долгих размышлений к печальному выводу. Он понял, что нет среди нонешних бояр да дворян отчаянных голов, которые бы всё вздыбили в Кремле да в колокола ударили за вечевую Русь. Вече — вот она вольность россиянская. «Дух-то от неё какой! Эко бы Марфу Борецкую-посадницу найти для Москвы, — снова дерзко мечтал Дионисий. — Да и ноне, поди, есть в вольном Новгороде буйные головы».

И появилось у Дионисия желание помчать в вольный град, крикнуть с амвона Софийского собора, дабы шли новгородцы на Москву постоять за её вольность.

Но костёр жарких размышлений постепенно угасал. Вот уже и язычков пламени нет, вот угли пеплом покрылись, головешки почернели — всё остывать стало в сивой головушке супротивника Годуновых, безразличие в душу закралось.

И, всё взвесив, Дионисий с горечью признал своё поражение. Ничем он не сможет помешать восшествию Бориса Годунова на престол, если тот пожелает его занять, как не мог помешать в своё время взойти на патриарший престол Иову.

Дионисий смирился перед волей Божьей и забыл о своих дерзких планах-помыслах, стал вместе со всеми россиянами ждать, когда наконец держава обретёт нового царя.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

СОБОР

Была середина февраля. Москвитяне ложились спать и просыпались под завывание метели. Сугробы по улицам и площадям намело такие, что ни конному, ни пешему не проехать, не пройти.