— Утаивать не буду, расскажу все. Прошу по-прежнему быть милостивым ко мне.

— Рассказывай.

— После победы над испанским флотом королева будет требовать у русского правительства многих повольностей для лондонских купцов.

— Она победила испанцев, но не русских, — мрачно сказал Андрей Щелкалов. — Пусть у них требует.

— Королева знает положение в Московском государстве и хочет им воспользоваться. Ее величество пишет в письме так: «Ваши недруги и северные соседи, зная наше морское могущество, не смеют без нашего соизволения разграбить и истребить ваши северные поселения. Если бы не наше королевское величество, они остановили бы весь торг русских в поморье рыбой, жиром, соболями. Они не выпустили бы из Двины в море ни единой, даже малой лодки. И ни один иноземный корабль с товарами не войдет в ваши владения. Знайте, что ежегодно несколько вражеских кораблей тайно выжидают случая напасть на ваши берега».

— Лжа, великая лжа! — стукнул кулаком об стол Андрей Щелкалов. Он потерял свою обычную выдержку: покраснел, глаза выпучились. — Я говорил тебе, Борис Федорович…

— Погоди, послушаем, что еще напишет королева в своей грамоте.

— «…Однако я пока не запрещаю никому мирно приходить в ваши царства, — продолжал Горсей, — хотя к запрету причина есть. Англичане первые учредили это плавание. Я полагаю, что ни один народ не осмелится плавать по морям вопреки нашему желанию…» Вот что я запомнил из той грамоты. Письмо большое.

— Н-да… — сказал Борис Годунов. — Ты утверждаешь, что такое письмо будет послано нашему великому государю и царю Федору Ивановичу?

— Утверждаю. Ручаюсь головой.

— Когда?

— В самом скором времени.

— Выходит, что не русский царь хозяин в своих владениях, а ваша королева?!

— Давно надо дать всем иноземцам одинаковые права в торговле и мореходстве. Агличане первые увидели Никольское устье, пусть так. Для себя выгоду нашли. Почему другим двери закрывать? Пора кончить с повольностями, не то хуже будет, — не успокаивался Щелкалов.

— Постой, постой, Андрей Яковлевич… Не торопись, разберемся… А вот с морями как? Ваша королева думает, что ни один народ не осмелится плавать по морям без ее позволения… По-нашему, не так, морская дорога — божья, никто ее закрывать не волен, и царь наш, Федор Иванович, от сего не отступит… Еще что знаешь?

— Королева будет требовать выдачи своих подданных, которые приняли русскую православную веру.

— Пусть требует. Кто принял русскую веру, того не отдаст на поругание наш великий государь. И требовать королева у нашего государя не может, токмо просить. Что еще знаешь?

— Корабли испанского короля были разбиты и обращены в бегство с великим срамом. Кораблей было всего сто сорок два, больших и малых, и на них людей больше тридцати тысяч. А возвратились в Испанию только сорок два корабля и на них людей три тысячи двести… Королева не потеряла ни одного корабля, а людей убито всего сорок человек.

— Слыхали и об этом. Славная победа. Однако закрывать морские дороги сия победа права не дает. — Борис Годунов посмотрел на Щелкалова. — Что ж, господин купец, спасибо, что поведал о королевском письме. А теперь иди.

— Меня надо благодарить, — помолчав, сказал Джером Горсей, — что королева не послала корабли к Двинскому устью; она хотела — я ее отговорил.

— Лжа! — снова вышел из себя Щелкалов. — Ты отговорил! Я бы тебя на дыбу вздел, вот тогда и послушали бы, что ты скажешь.

Джером Горсей поклонился правителю и вышел. На душе у него было неспокойно. Борис Федорович отнесся к нему не так, как раньше, а гораздо прохладнее. «Кто-то успел мне напортить, — думал он, возвращаясь на подворье. — А все виноват проклятый дьяк Щелкалов, от него идет много пакости».

В кабинете правителя Бориса Годунова разговор продолжался.

— Борис Федорович, — говорил Щелкалов, — призови купца Антона Марша. Он в наших руках. Аглицкие купцы готовы его на куски разорвать за долги. Пусть все начистоту выложит.

— Где он?

— Рядом в горнице дожидается.

— Зови.

Щелкалов вернулся с купцом Антони Маршем. Купец был перепуган и, волнуясь, нервно покашливал и заламывал пальцы.

Остановившись напротив правителя, он опустил глаза на ковер.

— Господин Антон Марш, — сказал дьяк Щелкалов.

Купец поднял глаза.

— Скажи нам, куда прошлым летом тайно уплыли из Никольского устья аглицкие купцы Джон Браун и Ричард Ингрем. Ведомо тебе?

Антони Марш кинул быстрый взгляд на правителя, на дьяка Щелкалова.

— Нет, не ведомо.

— Смотри не ошибись. Если все скажешь, не будешь в ответе. Корабль с твоими товарами, что в Коле стоит, выпущу в Любек. Товаров на нем, поди, на десять тысяч.

— Откуда вам известно?

— Мне все известно. Про твой корабль знают аглицкие купцы, просят не выпускать в море и твоими товарами рассчитаться за долги.

Антони Марш схватился за голову и заметался по комнате.

— Боже мой, я разорен, меня посадят в долговую тюрьму!

— Если расскажешь нам, куда уплыли Джон Браун и Ричард Ингрем, мы твой корабль выпустим в Любек.

Антони Марш подумал. Вспомнил, что в Москве хотя и хорошо относятся к англичанам, но за воровские проделки по голове не погладят. Можно очутиться в земляной тюрьме и попасть к палачу в руки.

— Хорошо, я скажу, но прошу сдержать слово.

— Будет, как сказано.

И Антони Марш выложил про совещание в английском дворе, рассказал, зачем посланы два коча в Скифское море.

В кабинете воцарилось молчание. Правитель, задумавшись, постукивал короткими пальцами по столешнице.

— Значит, ты утверждаешь, что закоперщиком всех дел Джером Горсей? — вымолвил он наконец. — Он создал новое купеческое общество из агличан, он хочет построить свою крепость на нашем острове и захватить соболиную торговлю?

— Да, так, Горсей всему причина. Он страшный человек, может причинить большое зло. В Лондоне у него есть покровитель.

— Знаем. Когда должны вернуться ваши купцы?

— Мы их ждем в этом году.

— Кого послал Джером Горсей из Москвы в поход? Я хочу сказать, кто пошел отсюда из русских.

— Наш приказчик Богдан Лучков и с ним еще двое.

Андрей Щелкалов записывал слова Антони Марша на лист бумаги.

Разговор продолжался долго. Дьяк Щелкалов исписал много бумаги. Когда он понял, что из купца Антони Марша вытянули все, что было можно, он тщательно вытер гусиное перо, отложил его в сторону и сказал: