– Спасибо, Мэтт! Он прекрасен!

Потом Кэти пекла блины, а я заметил, как Джейс наградил ее «сиропным» поцелуем, запечатлевшим на ее щеке мокрый розовый след. В тот день мы веселились и смеялись у камина, играли в снежки, в солдатиков, освободили принцессу из зáмковой башни, сражались с крокодилами в болотах и спели, по крайней мере, пару раз все песни, которые знали.

В ту ночь я уложил Джейса спать, уставшего от игр, на постель мисс Эллы и, подтянув одеяло под самый его подбородок, сказал ему:

– Спокойной ночи, малыш, спи крепко-крепко.

А Джейс вытащил руки из-под одеяла и обнял меня за шею.

– Дядя Так! – а глаза у него были ясные, просто лучезарные, и казалось, в них светится его маленькое сердечко, которое не знает запретов, преград, не помнит прошлых обид и уверено, что все живут вечно. – Дядя Так! – сказал он. – Я вас лублу, дядя Так! – и в ушах у меня его голосок прозвенел колокольчиком. Эта сладостная мелодия звучала когда-то и для меня, а потом я ее забыл и вспомнил только сейчас. Я взглянул на него еще раз, погладил его стриженую голову, чмокнул в щеку и с трудом проговорил:

– Я тоже тебя… люблю, Джейс.

Кэти незаметно вошла в комнату, села на кушетку и прижалась плечом к моему плечу, положив ноги на мои, и прикоснулась ладонью к моему сердцу.

«А тебе хорошо сейчас, правда?»

Я не ответил. Я откинулся назад, и Кэти вытянулась, касаясь ногами моих ног, и снова положила мне руку на сердце. Мы сплелись, как две неразрывные виноградные лозы, нас озарял свет камина, отбрасывающий танцующие отблески пламени на стену. Аромат волос Кэти, запах ее кожи заполнил мои легкие и был так же крепок, как наше объятье.

«Веселого Рождества, дитя мое».

Мэтта я не видел уже три дня. Нет, я замечал следы его пребывания в усадьбе по некоторым признакам: например, мыла становилось все меньше, моющих средство тоже, изчезли некоторые инструменты, вокруг амбара я однажды заметил его следы, но лицом к лицу мы не встречались. Сначала меня это удивляло, а потом я начал беспокоиться, и довольно серьезно, потому что не мог найти его в местах обычного пребывания. Он больше не плавал в озере на дне ущелья, не копал туннель, не спал у подножия воздвигнутого им креста, не купался ни в котле на бывшей бойне, ни в цистерне водонапорной башни, не играл в шахматы на сеновале, не перестраивал какую-нибудь часть дома: одним словом, Мэтт исчез, не сказав ни слова.

Приближался Новый год, и Кэти заметила мою тревогу.

– Может быть, надо куда-то позвонить и сообщить об исчезновении Мэтта?

– Не знаю, – я колебался, – может, с ним все в порядке, а может, и наоборот. Просто ума не приложу, что делать.

– А где ты его еще не искал?

Я прислонился к буфетной кухонной стойке и посмотрел в окно, выходившее во двор, на статую Рекса, а потом – на пастбище.

– Есть такое место, куда Мэтту захотелось бы пойти, убежище, где он мог бы почувствовать себя спокойно, обрести гармонию?

– Не знаю, Кэти. Бывало, я искал его повсюду, а он в это время мог уже ехать в поезде за пятьсот миль отсюда.

Кэти ласково погладила, а потом потерла мне шею, чтобы я немного успокоился:

– Но куда бы сейчас могла пойти искать его мисс Элла?

Надо сказать, кстати, что с каждым днем прикосновения Кэти возбуждали меня все сильнее. Я снова посмотрел в окно, все еще ощущая прикосновение ее пальцев на затылке. Да, мать Тереза была права: я бы с радостью променял хлеб на любовь.

И меня осенило! Не знаю, почему я не подумал об этом раньше, не вспомнил: ведь все так понятно!

– Оставайся здесь, а я скоро вернусь, – попросил я Кэти.

– Ты куда?

– Туда, где сейчас Мэтт.

* * *

Я отшвырнул носком ботинка обломок кирпича у двери, раздвинул виноградные лозы, дверь сама немного отворилась, и я протиснулся в щель. В нос ударил хлористый запах побелки, свежей краски, и наружу вытек ручей известковой жидкости. Я вошел в это древнее святилище и не узнал его: скамьи были отчищены песком, стены зашпаклеваны, вымыты и выбелены, так что стали просто белоснежными, потолочные стропила заменены на новые, сосновые, шириной примерно в шесть дюймов. А вместо старой крыши проблескивала новая, алюминиевая. Но она была сделана так аккуратно, что голубиные гнезда совсем не пострадали от новшества – доказательством тому служили несколько жирных голубков: некоторые сидели, пребывая в тепле и сухости, а другие летали туда-сюда, пользуясь недавно проконопаченными и распахнутыми окошками, в которые мог теперь проникать свежий воздух. Полы тоже были как следует оттерты песком и теперь блистали чистотой, покрытые несколькими слоями полиуретана. Полусгнившая, промокшая насквозь, когда-то пурпурная бархатная обивка скамей была пропитана дегтярной жидкостью, и молитвенник, полусъеденный тараканами, тоже. Часть металлического алтарного ограждения была обновлена и почищена песком, равно как сам алтарь, прежде напоминавший деревянную колоду для рубки мяса. И распятие тоже стало как новое: фигура Христа была выпрямлена; голова, колени и руки очищены от грязи и покрыты льняным маслом.

В каждом мазке, в каждой перемене чувствовался почерк Мэтта. Более того: это была вершина его свершений, его мастерства, его шедевр.

Сам Мэтт лежал на полу, около алтарной ограды, свернувшись в спальном мешке, но лицом к алтарю, и непонятно было, жив он или уже умер. Сверху спальный мешок был покрыт известковой пылью, шпаклевкой и пятнами краски. Я подошел поближе и увидел, что он моргает и что зрачки у него величиной чуть ли не с десятицентовик, а глазницы запали, и лицо конвульсивно искажено и дрожит, руки при этом крепко сжимают голени.

Я достал из кармана пиджака пластмассовый футляр, распечатал его, достал шприц и выпустил воздух, а потом наполнил торазином и поднес его к холодной руке Мэтта.

– Так? – наконец-то он меня узнал.

– Да, дружище!

– Я не хотел, чтобы он бил ее, хотел помешать. Честное слово! Я хотел помешать!

– Мэтт, ты ни в чем не виноват. И никогда не был виноват.

– Но почему я не могу поверить тебе, поверить всем сердцем?

– Потому что твое сердце, как и мое… разбито.

Мэтт что-то беззвучно пробормотал, повернулся, выпрямился и, наконец, произнес:

– Любовь – это выбор. Это – решимость. Ведь она нам твердила всю жизнь, что «любовь – это как река: она втекает в тебя, течет в тебе и вытекает, как река. Если ты попытаешься остановить ее течение, она обойдет тебя и найдет себе другое сердце и пробьется на свет через него». Но к Рексу это не относится. Он выстроил вокруг своего сердца бастион, который не смогло бы разрушить никакое орудие. И поэтому сейчас от него, по сути, не осталось ничего, кроме грязи и костей, и потребовался бы святой Илия, чтобы возродить все это к жизни.