Фенимору Куперу, по рисункам Бенуа, всего восемнадцать досок. Я начала их работать 10 февраля, а надо окончить к 16 марта. Как видишь, гнать надо невероятно.

С Сережей мы почти не видимся. Он уходит утром и приходит к обеду, а потом сейчас опять уходит в лабораторию и возвращается часто поздней ночью. Кроме своей научной работы, делает для заработка анализ воды и воска.

Выставкой я мало интересуюсь, так как вся живу мыслью — уехать, уехать, уехать!

А выставка хороша, интересна и ярка. На эту выставку приглашена была группа московских молодых художников. Они выставляли в прошлом году в Академии наук[396]. Их вещи — олицетворение распущенности в смысле форм, рисунка и содержания. Вообще отрицание каких бы то ни было принципов искусства. Среди них выделяется и не отличается этими недостатками Мусатов (его посмертная выставка)[397]. На ней он ясно определяется как чрезвычайно талантливый художник, глубокий лирик. А все остальное пестро, кричит, или туманно, ничего не разберешь. Мы перед ними строгие, сухие академики, и они нас не признают, отвергают всех.

Сомов в этом году малочислен. Выставил свою скульптуру, группу — подражание старинному фарфору на современные темы. Очень большие успехи сделал Добужинский. Много вещей, и есть интересные. Но лучше всех Лансере — три довольно большие работы гуашью: „Петербург“ (Петр I подъезжает на ялике к университету) и два варианта на тему „Выход Елизаветы Петровны из Царскосельского дворца“. Он никогда таких крупных вещей не делал. И по краскам они очень хороши[398].

Через несколько дней после открытия выставки мы, художники, устроили товарищеский обед. На нем присутствовали жены художников и муж художницы. Это было устроено по инициативе Аргутинского, во французском погребке, на французский лад. Было уютно и мило. Пара Билибиных, Добужинских, Лансере и я с Сережей, потом Аргутинский, Сомов, Курбатов, Милиоти[399]. Потом ходили все на выставку (до 11 часов), а потом чай пить к Аргутинскому. Видишь, какой у нас бывает „кутеж“…»[400]

Должна добавить, что мой «испуг» перед группой молодых художников, отраженный в моем письме, скоро прошел. Я быстро, еще до закрытия этой выставки, их поняла, приняла и оценила.

Из них особенно запомнились темпераментный, трагичный Анисфельд, богатый по краскам, замечательный колорист Н.Н. Сапунов, молодой Ларионов, еще не подпавший под влияние Гончаровой. Он дал тонкие, свободно написанные куски природы. Недурны были натюрморты Явленского, который всегда подражал кому-нибудь из художников французов крайнего направления. Своей художественной физиономии он не имел. Еще Павел Кузнецов, развернувшийся в прекрасного художника, талантливые Ульянов, Феофилактов, гравер Фалилеев[401].

Как хорош, как трогательно хорош был на выставке Мусатов. Он умер, и Дягилев, собрав много его произведений, устроил здесь же посмертную выставку.

Что за дивный художник! Чрезвычайно талантливый, глубокий лирик. Некоторые его картины напоминали драгоценные камни, так они были богаты по краскам. Какой художник! Своеобразный глубокий певец и форм, и красок и с начала до конца цельный!

Художница Сабашникова дала свои работы. Я очень восхищалась одним ее портретом, за несколько лет до этого написанным. На нем была изображена молодая девушка, и вся вещь была исполнена в воздушных, светлых тонах. Превосходная вещь. Но на этой выставке ее произведения мне не понравились своим темным колоритом и черноватыми красками. Еще выставили свежие и приятные вещи художницы Линдеман и Луговская и художники братья Милиоти и Локкенберг[402].

Не могу не упомянуть более подробно о Добужинском. Он нас удивлял в те годы своим быстрым ростом. Совсем незадолго примкнул он к нашему обществу, вернувшись из-за границы, где он учился рисунку и живописи. Вначале он стал выступать небольшими робкими вещами графического характера. И я была свидетельницей, как быстро формировался этот богато одаренный человек в большого, культурного и всестороннего художника.

Казалось, ничто не было трудно для него. Фантазия его была неистощима. Рука его, обладавшая врожденным мастерством, с необыкновенной легкостью, остротой и выразительностью воплощала его художественные образы. Он часто доходил в своих вещах, просто и лаконично исполненных, до высокого подъема, до пафоса, до трагизма и также легко и свободно умел изобразить девическую прелесть, нежность, грацию. Художественный такт и вкус были ему присущи в высшей мере. На эту выставку он, кроме этюдов Петербурга, которым он в то время увлекался, дал прекрасную вещь — портрет «Человек в очках»[403].

Что касается меня, я на этой выставке была представлена не особенно хорошо. Два рисунка — виды Люблинской губернии и три цветные гравюры (неплохие): 1) Экслибрис Казнакова (Екатерина II на фоне царскосельского пейзажа с одним из своих поклонников). 2) «Фьезоле». Эта гравюра мною сделана под влиянием Дюрера. Признаюсь, я даже свою монограмму, подражая Дюреру, повесила на стволах двух деревьев, как он это часто делал. Но в последнюю минуту сконфузилась такому уж очень наивному подражанию и выставленный оттиск снизу обрезала вместе с этой монограммой, 3) «Мышиный горошек»[404]. Эту гравюру я сделала, так скомпоновав ее рисунок, что на одном листе бумаги можно было, повторяя, печатать несколько раз и вверх и вниз и в стороны, и везде рисунок должен был сходиться и представлять из этих повторений непрерывающуюся гравюру. Компонуя ее так, я имела в виду определенное применение ее: бумажка для обложки, или ситец, или обои. Сейчас, через тридцать лет, я ее применила, сделав для своей книжки «Автобиографические записки»{49} верхнюю обложку.

20 марта я отвезла в Экспедицию вырезанные мною доски для иллюстраций к «Последнему из могикан» Фенимора Купера. Они следующие: 1) «Портрет Следопыта и двух могикан», 2) «Выезд», 3) «У водопада», 4) «Встреча французов и англичан», 5) «Бой в лесу», 6) «Посещение пещеры», 7) «Смерть Коры и Ункаса».

Вырезая гравюру по рисунку Бенуа, я много раз мысленно благодарила его за художественный такт и прозорливость. Сейчас поясню. Когда я получила от него рисунки, мне они не понравились своей незаконченностью. Многое в них было только намечено. А потом как я это оценила! Я думаю, он это сделал преднамеренно, не заканчивая, не уточняя их, и тем давал мне большую свободу граверно трактовать их и заканчивать, как я хочу. Впоследствии мне пришлось резать экслибрисы по рисункам Лансере и Добужинского, и мне скучно было их делать. Просто даже невыносимо. Рисунки были так закончены и выработаны, что совершенно не давали мне возможности самостоятельно и свободно их резать…

* * *

Весной 1906 года мы решили бросить нашу квартиру на 13-й линии