Кто мог состязаться в красноречии с поэтом? Только не Свэггер.

— Ступай к чертовой матери, Картофельная Башка!

Энто вздохнул, словно разочарованный неуклюжей остротой, придуманной на ходу Свэггером, и еще больше разочарованный тем, что его герой не Оскар Уайльд, отвечающий отточенными эпиграммами.

— Совершенно пустая фраза. Ругательство, достойное портового грузчика. Мы еще не закончили? — Гроган всмотрелся в мокрое, искаженное от боли лицо Свэггера и сам ответил на свой вопрос: — Нет, не закончили. И все-таки я надеюсь, что ты сломаешься до того, как наступит время завтракать. Второе ведро, ребята.

— Ты слишком много болтаешь.

— Это правда. Проклятие ирландца.

Второе ведро, как живое существо, набросилось на Свэггера сквозь полотенце. Боб стал биться и извиваться, стараясь вырвать последние крупицы кислорода, застрявшие между волокнами ткани, но вода быстро его одолела. Он представил себе скользкого осьминога, монстра из бездонных темных глубин человеческого страха, блестящую желеобразную тварь с мощными щупальцами, крепко стиснувшими его и прижавшими его лицо к центральному сплетению, где сходящиеся ноги образовывали отвратительную, розовую, холодную маску из фильма ужасов, прилипшую к лицу наподобие присоски. Мокрое, противное, скользкое, древнее как океан чудовище стремилось вырвать у Боба душу; он чувствовал, как его тело судорожно дергается в беспощадных объятиях, как его связанные ноги пытаются освободиться, как руки рвутся из пластиковых пут. Боб отчетливо представил себе, как срывает мерзкую тварь с лица, швыряет ее на пол и безжалостно топчет, сокрушая ботинками, а она корчится в бесконечной боли и в конце концов расстается с жизнью, извергая на пол маслянистые зеленые внутренности… Затем Боб куда-то провалился.

— Ты говорил, что он боец, и он действительно боец, — сказал Имбирь, когда Боб пришел в себя, хотя еще не понимал, где находится и что с ним происходит.

Воздух, он вдыхал воздух.

— Практически никому не удается продержаться до отключки, — заметил Джимми, в его голосе прозвучало что-то напоминающее благоговейное восхищение. — Если честно, даже не припомню, отключался ли вообще кто-нибудь. Все впадают в панику, молят о пощаде, но никто не может по своей воле задержать дыхание так надолго, чтобы просто потерять сознание.

— Да, — отозвался Энто, — для такого доходяги силенок у него с лихвой. Мне казалось, что у какого-нибудь верзилы объем легких больше и поэтому он лучше держится под полотенцем, но этот тип — кожа да кости, однако в его тощем теле обитает крепкий дух. И опять же, Имбирь, в штаны он не наложил. Надо было с тобой поспорить. Согласись, Имбирь, я был прав. Я сразу понял, что наш Бобби не обделается.

Энто склонился над Свэггером и пристально всмотрелся в его лицо в поисках ответов.

— Снайпер, ты доставляешь нам слишком много неприятностей.

— Прошу прощения, Энто, — раздался новый голос — наверное, Реймонд, который до сих пор произнес лишь пару слов, — но тебе лучше перестать называть его снайпером. Это напоминает ему, кто он такой, и, возможно, он черпает в этом силы, черт побери.

— Гм, — задумчиво хмыкнул Энто, — справедливо, Реймонд. Может, попробовать обратное?

— Я бы поступил именно так, — заявил Реймонд. — Не поднимай его вверх, швырни вниз. Покажи ему, какое он ничтожество, дай понять, что он не сможет победить, что все карты у нас на руках, сила на нашей стороне. Человек, которого пытают в подвале, — это низшая форма жизни, целиком и полностью зависящая от прихотей мучителей.

— Ты это слышал, долбаный урод? — рявкнул на Боба Энто. — Реймонд считает, что я тебя превозношу, в то время как лучше втоптать тебя в грязь. Ну хорошо, я попробую. Никто не упрекнет меня в том, что я игнорирую дельные советы. Герой? Ты требуха! Гнилое отребье! Желтый понос! Ты пыль. Ты меня слышишь? Ты обыкновенный убийца, прячешься в траве с навороченной винтовкой и ждешь, когда появится какой-нибудь бедолага и ты отнимешь у него все одним нажатием на спусковой крючок, и для тебя ничего не значит, что где-то останется плачущая вдова, голодные детишки, скорбящий друг, безутешный отец, убитая горем мать. Но это ничто для мерзавца, хладнокровно сидящего в кустах, не получившего ни царапины, который высматривает следующую жертву, надеясь вернуться домой, пока ужин еще не остыл. Да, ребята, от одного только его вида меня тошнит. Ну-ка, давайте еще раз его окатим. Расправимся с этой сволочью, чтобы мне не пришлось возиться с блевотиной.

Следующее ведро принесло боль. И только. По всему телу Свэггера разлилась однообразная безликая боль. Она не имела никакого отношения к таким понятиям, как «вода» и «пытка», к тому, кто он такой, что знает и перед кем держится; в ней вообще не было никакого смысла. Выдержка оставила Боба, он впустил в себя воду, по всем каналам, глубоко внутрь, и теперь была лишь чистая, пронзительная, абсолютная боль, исходящая от легких. И однако сквозь все это Боб чувствовал выкрученное назад запястье, там, где острый пластмассовый край гибких наручников впился в тело так сильно, что это ощущение пробилось сквозь покрывало общей агонии. Желая любой ценой сохранить контроль над собственным сознанием, Боб включил какой-то сервомотор, выкручивая руку еще больше. Проклятая пластмасса впивалась глубже и глубже, и он постарался представить себе, как она перепиливает мышечные ткани, безжалостно перетирает их и как те по собственной прихоти отделяются друг от друга, вываливаются наружу, испуская тонкие струйки крови из подкожной сети капилляров, не кровавый поток, а лишь ползущие капельки. Боб сосредоточился на боли, острой, пронзительной боли от крошечной ранки, заслоняясь от полномасштабного надругательства над всем его телом, разумом и…

— Проклятье, ребята, он не собирается ломаться! — возмутился Энто. — Долбаный урод начинает действовать мне на нервы. Мы здорово его отделали, это точно. Что, Джимми, сколько уже ведер?

«Три, — пронеслось в голове у Боба. — Я продержался три ведра».

— Это было седьмое, Энто, — ответил Имбирь.

Семь! Он потерял счет, его сознание включалось и отключалось. Семь. Наверное, пытка продолжается уже несколько часов. Боб понятия не имел, сколько сейчас времени.

Кто-то с силой отвесил ему затрещину. Открыв глаза, Боб не разглядел ничего, кроме мутной пелены, усыпанной звездами, за которой двигались неясные силуэты. Затем ему насухо вытерли лицо, и он увидел, что четверо ирландцев сняли рубашки и остались в одних майках, три здоровяка с бицепсами, покрытыми татуировками, блестящими от пота или пролитой воды, и тощий Реймонд, напоминающий мокрую крысу. Все четверо учащенно дышали, у всех влажные волосы липли к черепу.

«Семь ведер на ваш счет, козлы», — подумал Боб, хотя ему нелегко было вспомнить, кто он такой, почему находится здесь и что происходит. Все это исчезло где-то вместе с пропущенными ведрами.

— Господи всемогущий Иисусе, он крепкий орешек, доложу я вам, — пробормотал Гроган. — Ну хорошо, Свэггер, будь проклято твое черное сердце, сейчас я выложу все начистоту. Слушай внимательно. Я уже чертовски устал от твоего спектакля. На этот раз мы тебя убьем. Если бы тебе было что сказать, ты бы давно все сказал, я в этом уверен. Твое молчание красноречиво говорит: ты от всех скрывал свои находки, иначе ты бы настучал на своих хозяев. Отгородился бы ими от ужасов воды. Помнишь Уинстона из комнаты сто один,[72]когда он в конце концов выдает Джулию, испугавшись крыс, обедающих его носом? Если бы у тебя была какая-нибудь Джулия, ты бы давно уже ее выдал. Значит, никакой Джулии нет…