«А кармелит мерзнет в будке привратника. Наедине с холодом, гордыней и грызущим плоть червем. Устав предписывает обязательность труда… Вот он и трудится. Если бы не Обряд, он наверняка прорвался бы в Гильдию. Стал бы Душегубом. Он хочет, но не станет; я не хочу, но… Быть не ведомым, а водителем. Вести… направлять. А я?! Чего на самом деле хочу я?! Сдохнуть я хочу…»

Монах подошел к лампаде, заглянул внутрь. Масла еще вполне хватало, но на фитильке налипла гарь – оттого и мерцал охристый язычок, гоня по стенам суматоху теней. Цистерцианец взял лежавшие рядом бронзовые щипчики. Аккуратно, чтоб ненароком не потушить, очистил фитилек от нагара. Пламя облизнулось, вспыхнуло веселей, давая ровный, уверенный свет.

Болело сердце. Там тоже скопился нагар, требуя очищения. Каким образом? Это известно любому истинно верующему, даже мирянину. Фратер Августин привычно опустился на колени. Сложил руки перед грудью:

– Господи, на Тебя одного уповаю, к Тебе обращаю мольбы свои, к Тебе взываю: не оставь меня, недостойного, в трудную минуту, поддержи и укрепи, наставь на путь истинный! Слаб человек и грешен, и я не сильнее и не праведнее прочих – ведомо то Тебе…

С уст слетали правильные слова, превращаясь в фальшь, в ложь, в пустое сотрясение воздуха. Не было отклика в сердце. Не было отклика свыше. Медлило раскаяние. Опаздывало вдохновенье – песнь души, готовой устремиться к небесам. Совсем иначе цистерцианец молился в богадельне, когда молитва в базилике дарила чувство давно забытой, ничем не замутненной радости.

Не было даже покоя и умиротворения, бывало, нисходивших на него здесь, в обители, после вечерни.

Взамен пришел страх.

Что с ним творится? Отчего Всевышний отвернул лицо Свое? Ответ был. Страшный, но единственно возможный. Он недостоин. Его вера пошатнулась. То странное, чему нет названия на языках человеческих, что происходит внутри бедного инока, не оставляет места для веры. А пустоту исподволь занимает чужак – крепнет, растет, наливается силой…

Он меняется.

С того момента, как впервые сел за перевод «Directorium vitae humanae» по просьбе мейстера Филиппа. Прекратив работу, на самом деле он продолжает этот путь. От себя не уйти. Мысли путались, слова сухими комьями застревали в горле. Фратер Августин угрюмо поднялся с колен. Руки дрожали. Стены кельи впервые за много лет давили, пригибали к земле, к холоду каменного пола. Ложе показалось жестким. Чужим. Тянуло выйти прочь из кельи, из монастыря, вдохнуть свежего, морозного воздуха…

Нет.

Без разрешения босого кармелита – ни шагу за дверь.

Ты обещал.

Сон долго бежал монаха. Перед глазами бродили диковинные, размытые образы, слышались птичьи голоса… Потом словно что-то толкнуло изнутри. Цистерцианец ощутил, как ноги сами несут его к двери. «Слово! Я обещал!..» – безмолвно кричала некогда стальная воля, осыпаясь ржавой окалиной. Но этот немой крик ни на миг не задержал беглеца. Дверь распахнулась настежь. За ней пульсировал портал, и фратер Августин знал, куда ведет эта дорога.

Всего один шаг – и вот он уже переступает порог библиотеки в богадельне.

Оставленные на стольце манускрипты ждали его. Перо! чернильница! чистые листы пергамента! – рука с пером легко скользит над желтоватой хрупкостью страниц, шуршат перелистываемые фолианты, и слова, единственно верные, ровными рядами, как бойцы в строю, ложатся на лист, дабы быть запечатленными – навсегда, навеки! отныне и до скончания времен… Праязык, язык зверей и птиц, язык всего сущего, пел в сердце, рвался наружу, и фратер Августин внимал песне. Текст звучал внутри его на всех языках сразу, сливаясь в величии единства, и дух искренности снизошел на цистерцианца. Вдохновение, перед которым меркла возвышенная радость общения с Творцом, и тихий покой вечерней молитвы перед сном, и… Силы монаха удесятерились, он твердо знал, что непременно пройдет избранный путь до конца, сегодня и сейчас, в эту волшебную ночь знания и вдохновения…

А потом последний исписанный лист лег на стопку себе подобных. И оглядел новый Душегуб дело рук своих, и понял он, что это хорошо. Бывший монах улыбнулся самому себе загадочной улыбкой. Обессиленный, рухнул в ближайшее кресло. Веки смежились, и крепкий сон объял его…

Он снова видел Башню. Вавилонский Столп, о коем шла речь в Писании. Идеальное общество, где каждый знает свое место, где стражи бесстрашны и могущественны, но не способны поднять руку на сограждан. Защита и покровительство, стена вокруг мира благоденствия и счастья – вот кто они, охрана Столпа и часть Его. Где философы проницали далекие пределы Мироздания, заставляя мельчайшую пылинку служить на благо великой цели. Но, сильные духом и могучие в постиженье, они не кичились, теша гордыню. Отдавая знания на общее благо, в том видели они свое счастье и назначение. А огромная масса черни честно трудилась в поте лица, довольная участью, не ропща и не бунтуя. Ибо, способная пользоваться результатами труда, жила в достатке, несравнимом с достатком современных Августину крестьян и мастеровых.

Гармония и процветание, покой и сила. И множество светящихся изнутри детей, Божьих Младенчиков, как две капли воды похожих на девочку-статую из богадельни. Залог, опора великого Столпа, от земли до звезд, и дальше… выше…

Восторг переполнил сердце при виде этой чудесной и совершенной картины. Вовсе не смущало, что существа, построившие Столп, мало походили на людей. Нет, они также не являлись бесами – ибо бесы не способны к созиданию. Скорее обитатели Столпа напоминали человекоподобных муравьев или пчел… Ну конечно! Прошедшие Обряд! Стремительная угловатость движений, странная выворотность суставов рыцарей. Изуродованная плоть целителей, магов, ясновидцев, не мешавшая, а в чем-то способствовавшая величию разума… Мы идем тем же путем! Мы сумеем воздвигнуть новый Столп! Общество без войн, без болезней, без недовольных и униженных…

Но Вавилонский Столп все-таки рухнул.

Что случилось однажды, способно повториться.

Отчаяние, обрушившееся на фратера Августина, было столь же глубоким и всепоглощающим, как и испытанные перед тем восторг и благоговение.

Нет! нет!!! Они допустили ошибку! А мы идем правильным путем!.. мы сумеем!..

Он кричал. Кричал на языке, лишь отдаленно напоминающем человеческий. Кричал истово, искренне, исторгая прочь сомнения и страх, исполняясь непреклонной уверенностью…

…проснулся.

…от собственного крика.

В своей келье. На жестком ложе. И на пальцах не было даже следа чернил, которыми он вдохновенно пятнал во сне молчаливые листы пергамента.

Сон! Всего лишь сон!

«Всего лишь сон», – печальным и чуть насмешливым эхом отозвалась тень, сидевшая в углу.

Врач Бурзой, давно умерший основатель Гильдии по прозвищу Змеиный Царь.

«Со мной было так же. Сейчас ты знаешь, хотя еще не проникся. Но однажды все случится на самом деле. Ты проснешься другим человеком. Как я. Я увидел Путь. Я почувствовал и принял его. С тех пор жизнь моя стала подчинена одной цели. Мы похожи. Рано или поздно…»