Она представила себя со стороны – согнувшаяся пополам девочка в легком нарядном, наверняка перепачканном платье, в туфлях на каблуках, одной рукой опершись о дерево, другой поддерживая себя за живот, наводняет улицу не до конца переваренными внутренними соками. Тихую, ночную, чистенькую, ничем не потревоженную улицу, срисованную, казалось, с детской книжки. Просто идеальную улицу. Да и девочка не плохая. И надо же, заблевала все, что только можно.

Стало смешно. Наконец излияние приутихло, во всяком случае изо рта, хотя глаза еще слезоточили, да и нос хлюпал вовсю. Но кого волнуют глаза и нос? Главное, что можно выпрямиться, попытаться отдышаться.

– Надо же, – проговорила Элизабет хриплым, полным мокрых, крупитчатых добавок голосом – она сама ему удивилась. А потом снова: – Надо же. Что же они в меня вливали? Хорошо, что насмерть не отравили.

Как ни странно, ей стало лучше, для проверки она вобрала в себя побольше воздуха, вытерла рукой губы, – руке сразу стало липко и холодно, но больше вытирать было нечем. Голова тоже немного прояснилась, будто пьяная, хмельная жижа вылилась именно из нее, освобождая. Элизабет решилась и оставила устойчивую надежность дерева, сделала несколько шагов, стараясь не наступить в лужу с рваными, разбрызганными краями. Оказалось, что и ноги теперь держали надежнее.

«Что же они там делали со мной?» – подумала Элизабет, пытаясь вписать себя в расстилающуюся вокруг нее ночь. Теперь ночь стала единым целым, она не распадалась на плоские куски, как еще недавно, а если и колыхалась, то только тихим, теплым, поднимающимся вверх воздухом.

«Они могли сделать со мной все что угодно. Я же была совершенно не в себе, даже не помню ничего. Наверное, и сделали, иначе почему на мне не было трусиков?»

Как ни странно, догадка совсем не испугала ее. Ведь она была совершенно невменяема. И даже если что-то и произошло, то все равно без ее согласия. А значит, она не участвовала. Она не была в ответе за случившееся, каким бы оно ни было.

«Главное, не забеременеть, – снова подумала Элизабет, – ну, если этот кобель залез в меня своим отростком».

Но мысль о беременности была слабой, не конкретной, почти невероятной и никак не встревожила. Наверное, сознание было по-прежнему притуплено, как и чувство опасности, как и инстинкт самосохранения. Самое главное было добраться до дома. Вот что было главное.

Уже недалеко от ее дома спазмы снова подкатили к горлу, так что пришлось остановиться, снова упереться руками, на сей раз в фонарный столб; он светил слишком ярко и прямо под собой, но выбрать другую опору Элизабет уже не успевала. Она успела только перегнуться и приготовиться к извержению, приготовиться вновь стать шлангом. Но на сей раз шлангом ей стать не пришлось. Спазмы, хоть и пытались поднять остатки из желудка, но тот, видимо, опустел, и они только взрыхляли раздраженное дно. Так, простояв минуты три в бесполезном ожидании, Элизабет оторвалась от столба. До дома было совсем близко, и уже через несколько минут она дергала ручку тугой двери.

Она так и знала – Влэд стоял перед ней в коридоре: красные впалые щеки, истончившиеся в ниточку губы, жалкие, бегающие, полные тоски глаза. Теряя по дороге туфли – сначала одну, потом, через шаг, другую, – немного покачиваясь, пытаясь поймать ускользающее равновесие, Элизабет прошла мимо него не замечая, будто его и не было. И только когда она уже была в гостиной, когда подходила к лестнице, он, похоже, опомнился, догнал ее, попытался схватить за руку.

– Где ты была? Что с тобой? Что случилось? – кричал он, но голос тек мимо и растекался, и накал его не достигал слуха Элизабет.

Она сделала еще несколько шагов не отвечая, вообще не реагируя. И только когда он крикнул: «Ты слышишь? Отвечай, когда я с тобой разговариваю» – и дернул ее за руку, пытаясь остановить, она резко отмахнулась, освобождаясь от него.

– Да пошел ты, – только и ответила она и оставила его, ошарашенного, позади.

В спальне она включила свет, посмотрела на часы, – оказалось, было совсем не поздно, около одиннадцати, – потом вспомнила про телескоп, направленный на ее окно, и выключила свет. А затем рухнула на кровать, не раздеваясь, не умываясь, пропитанная едким запахом собственных отравленных внутренностей, которого она, впрочем, не слышала. И тут же провалилась в тяжелый, мертвый сон.

Когда она проснулась, было светло, в окно светило солнце. В принципе, она чувствовала себя вполне сносно, только почему-то ломило ноги, как если бы она пробежала десять миль. А еще ощущение собственной разящей неопрятности – оно досаждало сильнее всего. Именно оно заставило Элизабет подняться и тут же скинуть с себя всю одежду – хотя и одежды-то особенно не было, платье, и то было расстегнуто. Она прыгала на одной ножке голая, стаскивая с ноги носок, и думала, что эти, наверное, сейчас смотрят на нее в телескоп.

Ну и ладно, ей было совершенно безразлично. Все, что они хотели разглядеть, они уже наверняка разглядели.

Потом она наливала ванну, потом бессильно лежала в ней – долго, чувствуя, как очищается каждая частичка ее тела. В ванне она снова уснула и проснулась, потому что голове стало жестко и неудобно на керамическом бортике, да и вода остыла. Она старательно промыла волосы, долго оттирала тело намыленной губкой, чистила зубы и наконец привела себя в порядок.

Ей совсем не хотелось думать о том, что произошло вчера, – во-первых, она не знала, что именно произошло, а потом, какая разница, если что и произошло, то уже произошло. Понятно только одно – ни с этой роскошной Джиной, ни с ее жеребцом-муженьком иметь дело не следует. Ни к чему. Все-таки они извращенцы какие-то, кто знает, что им взбредет в голову в следующий раз.

Она причесалась, оделась – майка, шорты, ей хотелось быть неторопливой домашней, расслабленной – и спустилась на кухню. Аппетит полностью отсутствовал, видимо, был отбит вчерашней дурью, но кофе она бы выпила с удовольствием.

Она заварила кофе, налила в чашку, села за стол, и тут же на пороге появился Влэд. Бог ты мой, опять он, она-то про него совершенно забыла. Ну конечно, сейчас начнет нудить, канючить, а главное, противно было натыкаться на его молящий, страдающий взгляд. «Да хватит страдать, кретин, я никогда не собиралась проводить с тобой всю свою жизнь. Мир не кончается на тебе, он большой, в нем много всего, и похоже, больше всего – мужчин».

Ну и конечно, он стал канючить. Сначала он, правда, сел за стол перед ней и молчал минуты три, наверное, порицал ее своим молчанием. Но Элизабет пила кофе и делала вид, что ее ничего не волнует. Хотя почему делала вид? – ее на самом деле ничего не волновало. И он, конечно, не выдержал первым.

– Я не спрашиваю, где ты была вчера, – сказал он, глядя прямо перед собой, не поднимая глаз. Видимо, он готовился к разговору все утро, а может быть, и всю ночь и теперь шпарил по-заготовленному. – Ты уже взрослая, и я не твой отец. Я не имею права… – Он замолчал и тяжело вздохнул. О чем он жалел? О том, что он «не отец» или о том, что «не имеет права»? Вряд ли о том, что «не отец». Отцом ему пришлось бы тяжело, отцом он не мог бы пользоваться тем, чем пользуется сейчас. – Я тебя заклинаю, я тебя прошу только об одном… – тут он оторвал глаза от скатерти, которую внимательно разглядывал, и страдание, хлынувшее из его глаз, сразу заполнило кухню. – Будь осторожна. Будь благоразумна. Ты ведь не знаешь, кто эти люди, откуда они, что им здесь надо.