— Не был ли этот офицер тем самым, которому он хотел отомстить? Помнишь, я тебе рассказывал? О пощечине?

— Вечно ты выдумаешь что-нибудь, — недовольно отвечала жена. — Ложись спать.

На следующий день Буше ни разу не подозвал русского и не заговаривал с ним.

«С этих русских все станется, — думал он. — Они все там у себя привыкли убивать друг друга. Этак он может и меня убить».

А то, что вчерашний усач не явился, как будто подтверждало предположение Буше. Может быть, официант уже убил своего обидчика? Или только вызвал его и убьет на днях? И Буше с упреком разглядывал узкую фигуру официанта, как будто этот человек обманул его и отплатил ему неблагодарностью за ласку и внимание. Русская гвардия, честь мундира, пощечина — все это превосходно, но за стенами заведения, вдалеке, в нереальности, а не в его ресторане. Ведь убийство клиента официантом, если оно откроется, скомпрометирует дело. Опасно держать при себе убийцу; Буше потеряет всех клиентов, дружба с полицией рухнет, его будут таскать на допросы, может быть заподозрят в соучастии, его честное имя будет замарано в репортерских заметках. Ужасные картины представлялись взволнованному французу: разорение, позор, крушение всей жизни! И все из-за этого русского. Нет! Это надо пресечь в корне.

Усач больше не показывался в ресторане Буше. Русский на вопросы хозяина отвечал, пожимая плечами:

— Не знаю, почему его нет.

В непрерывных сомнениях, советах с женой, страхах и волнениях прошли для Буше четыре дня. На пятый день Буше был уже вполне уверен в том, что его официант убил исчезнувшего усача. И Буше решился. Придя утром в ресторан, он выдал официанту полный расчет и на вопросы растерявшегося, недоумевающего официанта отвечал сухо:

— Вы не умеете обращаться с клиентами и привлекать их. Пятнадцать франков я вычел с вас за вино. Даром я вас угощать не обязан.

Ночью, рассказывая жене о том, что он рассчитал преступного официанта, Буше, вздыхая, говорил:

— Все-таки ты права. Я — сумасброд. Ужасный сумасброд. Ведь не только дело, а собственную жизнь — мою жизнь! — я подвергал все время опасности. Этак ведь он мог и меня убить. Но что делать! Душа у меня доверчивая, нежная, поэтическая. Вот я и попадаюсь постоянно на убийц и мошенников. А уж эти русские — это такой народ, такой народ…

С этих пор он часто рассказывал приятелям о том, как служил у него, официант, русский князь, знаменитый дуэлянт, и как этот князь признал однажды в одном из посетителей своего давнего врага и обидчика и убил его на дуэли в Булонском лесу. И он искренно верил в то, что рассказывал.

1928

Пощечина

Рудничная больница была всегда полна. На прием стекались не только рабочие, но и крестьяне ближних деревень. Часто бывало, что Иван Аркадьевич только поздним вечером возвращался домой с работы. Бывало и так, что его среди ночи подымали к больному или раненому шахтеру. Так случилось и в эту ночь. Желтое пятно фонаря расплылось за окном, и стекло зазвенело от осторожных, но сильных ударов. Распахнув окно, Иван Аркадьевич не столько увидел, сколько угадал в темноте обросшее бородой лицо больничного сторожа.

— Это ты, Кузьма?

— Троих принесли. Обвал.

— Ах, черти!.. — отвечал Иван Аркадьевич и стал одеваться.

Жена, очнувшись на миг, пробормотала: «В больницу?» — и вновь сомкнула глаза. Она привыкла к ночным вызовам. Иван Аркадьевич простучал высокими сапогами к выходу, и тьма южной ночи окружила его.

Тучи тяжелели в небе. Расстояние от дома до больницы казалось громадным.

Иван Аркадьевич не думал о том, что предстояло ему, — он вообще ни о чем не думал, он еще не совсем проснулся. Кузьма освещал ему путь. Когда доктор явился в больницу, два шахтера были уже мертвы. Третий еще дышал. Весь левый бок был смят у него, рука оторвана, нога в бедре сломана, кости черепа повреждены.

— Ах, дьяволы! — ругал неизвестно кого Иван Аркадьевич, готовя при свете вспыхнувшего электричества изуродованное, еще живое тело к операции.

Но он уже ничем не успел помочь — сердце рабочего перестало биться. Две вдовы давно плакали в коридоре больницы, теперь к ним присоединилась третья.

Исполнив все формальности, Иван Аркадьевич отправился домой. Осенний, затяжной дождь уже заливал землю. Иван Аркадьевич, нахлобучив капюшон непромокаемого плаща на брови, медленно шагал, стараясь не вытянуть ног из глубоко увязавших в грязи сапог.

— Ах, какое… — бормотал он. — Ах, какое все это!..

И показалось ему, что до сих пор он спал, а теперь очнулся и в первый раз увидел все таким, каким оно есть в действительности. И как это все ужасно! Грязное месиво под ногами, грязное месиво над головой, кровь, язвы. Что за несчастная жизнь! Что за несчастная страна! И никакое расследование не спасет погибших шахтеров.

— Уйти! — пробормотал Иван Аркадьевич. — К черту!

И даже остановился. Ведь он действительно может уйти — совсем уйти, начать жизнь заново. Ведь он еще не стар.

Намокший плащ был на нем как картонный. Высокое тело доктора вздрагивало от холода. Куда уйти? Что за чепуха! Иван Аркадьевич вновь двинулся домой.

Дача, в которой он жил, помещалась несколько в стороне от рудничного поселка. Дождь шелестел в саду. Ночная мгла пахла землей, листьями, корой.

— Н-да, — пробормотал Иван Аркадьевич, — страна… Серьезная страна!

И взошел на террасу.

Он занимал только низ дачки — наверху жил представитель Сольтреста с семьей.

Все эти ощущения были давно знакомы доктору. Это желание уйти неизвестно куда не раз являлось к нему и раньше, и он уже знал по опыту, что означало оно просто недовольство окружающим или усталость. А устать было от чего: больше двадцати лет Иван Аркадьевич работал врачом земским, военным, всяким.

Наутро, в обычный час, Иван Аркадьевич был уже на ногах. Его день, как всегда, начался с холодного обливанья. Для этого дела приспособлена была темная, без окон, комнатушка в глубине дачи. Шагнув из лохани на постланную под босые ноги бледно-желтую циновку, доктор принял от жены мохнатое полотенце и стал крепко отирать свое белое, безволосое, еще молодое тело. При этом он шумно дышал и покряхтывал даже. В то же время он думал о том, что жена его ужасно постарела. Она опять надоела ему — эта толстая покорная женщина, родившая ему двух сыновей. Изменить ей, что ли? Доктор не отличался особыми добродетелями в семейной жизни. Он спросил:

— Кто это тут мешал мне спать?

— Это больная…

— И ты посмела взять?..

— Нет, нет! —