кулаки. Рабочий качался, удивительно широко разводя руками, делая то шаг вперед, то шаг назад и непрестанно двигая мускулами лица, которое выражало от этого попеременно удивление, негодование, обиду.

— Даешь больничный листок, — уже тверже и очень настойчиво сказал он. — На три дня. Болен я. Они (при этом он ткнул рукой куда-то в сторону) — они начали, а ты — кончил. Сволочи!

Последняя фраза была решительно непонятна присутствующим. Никому из них не было известно, что этот человек пьет с утра, потому что вчера ночью трое его товарищей погибло от обвала. Двое — тех он не так хорошо знал, а третий — это же был давний приятель. Вместе войну провели, а сколько работали вместе!

Иван Аркадьевич решил не длить больше эту сцену. Он промолвил жестко:

— Сначала протрезвитесь, а потом приходите в больницу.

И он взглянул на Кузьму. Этот взгляд был разрешением вывести пьяного. Но ни Кузьма, ни рыжий шахтер не успели подскочить, как рабочий завопил:

— А-а-а! Теперь и меня! Мало мы вас!..

И, взмахнув длинной сухой рукой, он хлопнул Ивана Аркадьевича по щеке.

Доктор пошатнулся.

— Что вы! — вскрикнул он. — Господи!..

Лицо его побледнело, губы затряслись, слезы встали в глазах. Он даже и не подумал ответить ударом на удар. Не от трусости. Он был потрясен. Как! Его, старого врача!.. За долгие годы работы!.. За бессонные ночи!

Кузьма и рыжий шахтер уже сгребли пьяного.

— Веревку давай! — кричал рыжий остолбеневшему фельдшеру. — Чего глазами моргаешь?! Борода!

И фельдшер покорно устремился к шкапу.

— Живей! — задыхаясь в борьбе, орал на него рыжий. — Видишь — человек взбесился!

Рабочий бормотал, трезвея:

— Я ж просил — не задевай… предупреждал же…

При этом он выворачивался от ухвативших его сильных людей. Неизвестно, что представилось ему, когда он увидел в руках у фельдшера резиновый жгут (веревки не оказалось), — должно быть, нечто очень страшное, потому что ужас выразился в его расширившихся глазах, и он так рванулся, что чуть не высвободился. Потом замер, оглядываясь растерянно, как будто его затравили. Доктор, охватив голову руками и морщась, попросил:

— Не надо… бог с ним… не надо…

— То есть как это не надо? — возмутился рыжий шахтер. — Так-то вы рассуждаете! — При этом он пытался связать пьяному руки за спиной. — Не надо? А он ударил человека! При исполнении служебных обязанностей! А вам все равно? Все вы такие — интеллигенты!

Он словно забыл, что ударили-то именно этого доктора, Ивана Аркадьевича. Сейчас важен был принцип.

У двери собралась уже кучка людей в серых халатах — это больные повылазили из палат на крики. Некоторые из них протиснулись в кабинет и с любопытством глазели на происходящее.

Было ясно, что пьяному не убежать. Фельдшер для чего-то затворил дверь, но не успел отойти, как дверь вновь открылась.

Пьяный уже не сопротивлялся. Оглушенный событиями, он стоял смирно, и лоб его морщился от тяжких несвязных размышлений.

— Извиняюсь, — вдруг сказал он таким тоном, что это слово прозвучало как матерная брань. — Извиняюсь, — повторил он иронически. — Задел, кажется, кого-то по морде.

Кузьма и рыжий шахтер вели его прочь.

— Думаешь, поблагодарят тебя? — издевался рыжий. — Ну-ка пошевели мозгами. А может, их у тебя и нету? Дома забыл? А?

Выздоравливающие гурьбой двигались по коридору вслед за участниками происшествия, и каждый старался заглянуть пьяному в лицо. В палатах шевелились, приподымаясь на кроватях, те, кто не мог встать. Обратив лица к дверям, они спрашивали друг друга, что случилось.

Доктор и фельдшер остались в кабинете одни. Левая щека Ивана Аркадьевича вспухла. Кровоподтек обозначался под глазом. Фельдшер готовил примочку, успокаивал себя привычными движениями опытных в этом деле рук.

Вот и с ним, доктором Луниным, случилось то самое, о чем он не раз читал в газетах и что воспринимал как нечто к нему не относящееся. К вечеру весь рудник узнает о пощечине. Будут сочувствовать, возмущаться, злорадствовать. Проскочит заметка в газете и забудется.

Фельдшер вздохнул.

— Отношение партейных к медику, конечно, скептическое, — начал он, — но…

В это время рыжий шахтер, у которого штанина на босой ноге уже спустилась в борьбе, вошел в кабинет.

— Сапог оставил, — сообщил он весело. — Как — болезнь мою потом поглядите?

— Не обувайтесь, — строго промолвил фельдшер. — Сейчас доктору, а потом вам…

— А тот что объясняет! — обратился шахтер к Ивану Аркадьевичу, словно стараясь утешить доктора. — Что вы, мол, его товарища зарезали. Как будто вы за обвал отвечаете. Дурья голова!

И осторожно спросил, помолчав:

— А что — ничем уж помочь нельзя было? При смерти человек был? Или — я понимаю — ночью-то быстро вскочить трудно?

Оглушенный ударом и занятый собственными ощущениями, Иван Аркадьевич не услышал этого вопроса и не вник в смысл строгой отповеди фельдшера.

Фельдшер обратился к лишаю на рыжей ноге только тогда, когда доктор отправился домой. При этом он внушал пациенту:

— Кого другого, а нашего Иван Аркадьевича упрекнуть ни в чем нельзя. Он еще и в царские времена полтора года в ссылке жил. Всю гражданскую кампанию прослужил в Красной Армии. Сын у него — в Москве, в партии, кажется кандидатом.

О сыне длиннобородому медику в точности не было известно. Но он знал, что рыжий — из ячейки, и хотел, чтобы обидчик доктора получил примерное наказание; поэтому-то он и подбирал самые выгодные факты из жизни Ивана Аркадьевича. Для этого он и не пошел проводить доктора — остался с рыжим шахтером.

А Иван Аркадьевич был рад тому, что между его дачкой и больницей никаких строений и, значит, никаких людей и расспросов. Пришлось только выдержать любопытные взгляды больных в коридоре.

Все то же небо над головой, все та же степь вокруг, и холодноватый воздух бодрит тело.

Порожняя телега встретилась доктору на мостике. Возница даже не взглянул на Ивана Аркадьевича: до него не дошел слух о пощечине.

Почему-то доктору вспомнился вчерашний обвал. Он тогда без промедления пришел на помощь, сделал все, что мог, но все же гибель троих людей не помешала ему, вернувшись домой, заснуть, а на следующий день мечтать о Павлике… Профессия приучила его к зрелищам увечий и смерти…

Подходя к дачке, Иван Аркадьевич представил себе с ясностью, как отнесется к происшествию его жена, всплеснет руками, начнет восклицать, утешать, может быть, заплачет…

Но уже кто-то догонял его. Это был учитель.

— Иван Аркадьевич! Я узнал!.. Какое безобразие!

Вскоре явился фельдшер. Он привел с собой рыжего шахтера. Затем притащился управляющий, — он увертливей обыкновенного ежился и потирал руки, и лицо его подергивалось как бы нервным тиком. На террасе, глубоко