весь душой на небо и не соображаешь, что делается на земле, - как бы не сердито проговорил бард. – А делается вот что. Они там стоят и ждут. Нет, не того, что я тебя уговаривать стану. Не бойся, тебя не унизили загодя, а то вон уже засверкал правым глазом. Их жрец сам пришел ко мне сначала и сказал «пойди, поговори с великим жрецом». Я ему: «давай ярла подождем, я с ним вместе пойду и скажу, так-то чести нашему великому жрецу побольше станет». Старик мне на это: «не надо, тот прост и не поймет ничего, помешает». Разумеешь, Йохан? Они там стоят и ждут, а я к тебе – почетный посол смерти от них. Каково?

Потерял под коленями землю – и лишь тогда уразумел, что так еще и не поднимался с колен.

Встал в рост и сказал барду: «Значит, пора». С сухим любопытством ожидая, когда же накатит настоящий страх, где же он запропастился.

- Йохан, они за ночь тебе и могилу успели выкопать, - поднял голос бард, надеясь все же разбудить меня, но поднял голос не настолько, чтобы его можно было услыхать снаружи. – И крыша для нее шалашом из соломы уже готова, чтобы землей ямину не засыпать. С продувом могила и в заботу о тебе – чтобы тебе не трудиться в пот, себя не откапывать, когда воскреснешь.

- Пойдем к ним, - изрек мой голос, торопился я успеть подальше к опасности или к неведомому чуду, чтобы страх не успел-таки нагнать, смешное то было ума предприятие.

- Не сдаётся ли тебе, Йохан, что настоящий великий жрец твоего Бога, - вновь витиевато заговорил бард, явно приводя на мой ум геронду Феодора, о коем слышал из моих уст, - посылал тебя дальше сего унылого стойбища – обращать в веру народ покрупнее? Не мельчишь ли себе в гордость, Йохан?

Дрогнул от его слов – искушал бард умело. Но и бежать, ноги уносить от малых сих – уж точно не благословил бы геронда Феодор. Или зря так возвёл на геронду, Господи?

Однако сказал, что подумал:

- Бежать не могу. Видишь, бард?

Верно, взор мой сделался умоляющим, как у собаки перед кипящим котлом с мясом, над которым наклонился ее хозяин.

- Вижу, Йохан, - поморщился и сделал рот оскоминой бард. – Упрям ты. Так давай уж вместе дождемся чудес или бед. Или того и другого. Пойдем, что с тобой делать. Вводишь ты меня в ненужные расходы, Йохан.

Последние слова барда непонятны были, но вопрошать гордыня не позволила.

Мы вышли из хлебного сарая на свет.

Малое стадо селения стояло в робком терпении, приокутанное сизым печным дымком осеннего утра. Показалось мне оно, то стадо, густым и колючим лесным кустарником, сквозь который не пробиться. Спереди и посредине стоял он, уже дотлевающий под пеплом долгой жизни и мудрости старик, жрец неведомого мне местного идола или – всех сразу, кои у саксов в наличии. Гробового возраста был старик, седые его власы свивались в косы, словно – из всех печных дымов сплелись, собранных им за долгую жизнь. В руках у старца было долблёное деревянное блюдо с большой печеной рыбиной на нем. По правую руку от него стояла светловолосая в поток, большеносая и длинногачая крепкая дева, ростом едва ли не всех выше, с бурдюком в руках. Догадаться нетрудно было, что в бурдюке – не оцет и не смирна, кои в Риме давались распинаемым.

Бард Турвар Си Неус заговорил. Наречия саксов я не знал вовсе, потому показался сам себе раздетым донага. Старик поклонился и приподнял блюдо повыше. Все селение укротилось, пало ниц, кроме девы. Она показала крепкие зубы – то ли в приветливой улыбке, то ли в испуганном благоговении – и приподняла бурдюк, загородив им лицо.

- Скажи, пусть встанут, - мучительно воззвал к барду, уж не в силах отбиться от непреклонной своей гордыни.

- А я бы насладился вдоволь, - хмыкнул трезвый бард и только презрительно взмахнул свободной от арфы рукою. – Да и время бы потянул – хорошее утро, небо пока не плачет, погреться на последнем солнце сладко.

Подошел к восставшему с ниц селению, к блюду. Печеная рыба отдавала жженой бородой – поусердствовал старик-жрец! Испробовал рыбу, посмотрел на бурдюк – тот пыхал, беременея молодым пивом.

- Скажи им, что нам не положено хмельного перед таким большим делом, как смерть, - попросил барда через плечо.

Все же мнится мне и невмочь от мысли избавиться, что уже в сарае впал в некое исступление, так и не ведаю, кем посланное, если по итогам того дня судить. Ведь и когда привели меня могилу мою показать, то и тогда ни единой жидкой каплей страха не вспотело сердце, а только опасение рассудка все тлело и тлело, где же тот нужный страх. Иным словом, весь страх и оставался в рассудке. Рек некогда царь, псалмопевец и пророк Давид: «Устрашились страха там, где не было страха». То – про меня как будто.

А бард Турвар Си Неус напрямую недоумевал там, на краю могилы, неглубокое дно коей было заботливо выстлано даже не соломой, а драгоценным мягким сеном:

- Чему радуешься, в толк не возьму. Но если притворяешься, то уж как изрядно!

Не знаю, что за радость видна была на моем лице, а только селяне во главе с пеплоликим старцем куда больше радовались, увидев, как неясно доволен я их погребальными в мою честь трудами.

Жертвенное древо тоже глядело здесь в могилу – молодой, в полобхвата дуб с разбросанными крестом толстыми ветвями. На него только раз глянул исподлобья, теперь знаю почему – оттягивал упоение гордыней.

- Здесь имеем три вести – две добрых, одну кислую, - вполголоса вещал бард, все еще не отрывая взора от ласкового сенца, уложенного на дно потрошеной земли. – Гвоздей у них нет, гвозди все у герцога, ни одного черни не даст. Значит, прибивать не станут, как твоего Бога. Верно, ведь так было? Долго боль не затянется. Не знаю, как тебе, а мне бы – уже в радость. Жизнь всего на три дня, как их жрецу мнится, он выпустит из тебя медвежьей рогатиной, медведь у них в большом почете. Опять же, мук стало б немного. Беда одна: издали видно, сила у старика уже не та. Боюсь, не с первого удара достанет он до твоего сердца, Йохан. – Тут