Пока Марина и Наташа ездили осматривать Мадрид и Толедо, мне была устроена лекция в университете. Темой я выбрал несовместимость душевных миров Толстого и Достоевского, а исходным пунктом взял важную разницу их жизненного опыта: один не сидел в тюрьме, другой не воевал[81]. Рикардо переводил меня, и, если мне удавалось вставить в рассказ какую-нибудь шутку, аудитория смеялась в два приёма: сначала — та половина, которая знала русский, и лишь потом — услышав испанский перевод — другая половина.

Я был приятно удивлён и польщён тем, что на лекцию собралось человек сорок. Дело в том, что дата моего выступления совпала с новым каталонским праздником — Днём книги. В этот день каждый мужчина должен получить от женщины книгу в подарок и в ответ подарить ей розу. Говорят, что книжные и цветочные магазины накануне праздника делают половину своего годового оборота. Если наступление электронной эры на империю Гутенберга будет продолжаться тем же темпом, Барселона имеет шанс остаться последним островом, где люди ещё будут читать слова, напечатанные на бумаге.

Видимо, я никогда бы не смог стать профессиональным историком — не способен к объективности. Во всяком случае религиозные войны в Европе описывал бы с жутким перекосом в пользу протестантов, лютеран, пресвитериан и при всяком удобном случае чернил бы католиков. Казалось бы, приехав в Женеву, должен был я первым делом побежать осматривать исторические святыни в этом оплоте средневековой реформации, давшем приют тысячам беглецов-изгнанников из Франции, Испании, Германии, Италии, искавшим спасения от инквизиции. Но нет — слишком свежи в моей памяти были картины, воссозданные Мережковским в его жизнеописании Кальвина. Кальвинистская Женева была так похожа на нашу советскую родину!

«Стоя у церковной кафедры, с которой Кальвин проповедует, сыщики наблюдают, как люди слушают проповедь. Двое схвачены за то, что усмехнулись, когда кто-то, заснув, упал со скамьи, а двое других — за то, что нюхали табак. Кто-то посажен в тюрьму за то, что сказал: “Церковь, слава Богу, не вся ещё за пазушкой у мэтра Кальвина...” Кто-то сказал во время сильной грозы: “Ладно, греми, греми, а мы всё-таки в поле пойдём, и ничего нам не будет!” За это сначала хотели его обезглавить, а потом, наказав плетьми, изгнали... Людей хватали за лишнее блюдо, кроме двух, разрешённых по закону — мяса и овощей; за модные туфли с разрезами и дутые на плечах и локтях рукава; за слишком замысловатое плетение женских волос; за катанье на коньках; за то, что люди плясали или только смотрели, как другие пляшут»[82].

Нет уж, будем лучше любить Женеву сегодняшнюю — нейтральную, терпимую, международную. Приют мы нашли в семействе САРУХАНЯНОВ — книголюбов и книгочеев, «подаренных» нам Гордиными. Глава семейства, Эдуард Иосифович, бывший полярник, работал во Всемирной метеорологической организации, сын Иосиф — в швейцарской финансовой фирме. Со службы они возвращались поздно, но все выходные посвящали нам. Возили по окрестностям, показали Шильонский замок, замок Грюйер, Лозанну, Берн, Вивье. В местечке Монтрё я сфотографировался рядом с бронзовым человеком, скромно сидящим на стуле посреди газона, — Владимиром Набоковым.

В одном месте шоссе шло вдоль крутого горного склона, и Иосиф Саруханян указал нам на длинную, едва заметную щель в каменной породе. Оказалось, что это одно из многочисленных оборонных сооружений, помогающих Швейцарии сохранять свой нейтралитет. При нужде часть горного склона отъедет в сторону, и из открывшейся огромной пещеры начнут вылетать боевые вертолёты или высунутся стволы пушек, нацеленных на Женевское озеро.

Меня всегда интересовало: почему такой маниакальный агрессор, как Гитлер, не оккупировал во время Второй мировой войны маленькую Швейцарию, зажатую между Германией, Австрией и Италией? Оказалось, что такая операция готовилась — план «Танненбаум». Летом 1940 года начались воздушные бои между швейцарскими и немецкими самолётами, причём чаще побеждали швейцарцы. В июле к швейцарской границе была стянута 12-я армия Вермахта. Против десяти швейцарских пехотных дивизий, насчитывавших около четырехсот тысяч солдат, было сосредоточено две горнострелковые, шесть танковых и моторизованных и восемь пехотных немецких. Причём любой из немецких танковых полков имел в три раза больше танков, чем вся швейцарская армия.

Фронтальное противостояние немцам было явно невозможным. И тогда швейцарское командование разработало систему обороны — «Национальный редут». Линия обороны заранее переносилась с равнин в горы, где спешно строились различные фортификационные сооружения, способные противостоять пехоте и танкам противника. Тоннели и дороги минировались. Местным командирам был отдан приказ продолжать сопротивление, даже если из центра, захваченного врагом, поступит приказ сдаваться. Оккупация горной страны, в которой каждый житель стал бы партизаном, потребовала бы такого количества войск, что немцы заколебались и решили отложить выполнение плана «Танненбаум». Тем более что в августе 1940 года вся немецкая авиация была брошена на безуспешные попытки завоевать воздушное пространство над Англией. Так что традиционный швейцарский нейтралитет на поверку оказался весьма «зубастым».

В последний день перед отъездом мы с Мариной решили совершить туристическую поездку по Женевскому озеру на кораблике. Апрельское небо было затянуто лёгкой дымкой, мы ждали отплытия, сидя в полупустом кафе. Вдали синел южный берег — территория многовековых врагов: савойцев.

Вдруг тишину прорезал истошный птичий крик. Небольшая уточка выскочила на открытую водную гладь и понеслась по ней, колотя крыльями и вопя так, будто у неё только что похитили всех утят или щука вцепилась ей в лапку, не давая взлететь. Тут же неведомо откуда вынырнул синеватый селезень и помчался ей наперерез. Он лучше нас понял причину тревоги. Догнал, взгромоздился, оказал срочную сексуальную помощь — и утешенная страдалица тут же умолкла и тихо поплыла обратно к своему невидимому обиталищу. А мы пошли по сходням на кораблик, обсуждая историко-философский вопрос: простил бы Кальвин беспутную парочку или присудил к изгнанию? А то и к поджариванию на вертеле?

В моей коллекции репродукций музеи Флоренции были представлены неплохо. Так что в залах Уффици я легко находил свои любимые картины: Боттичелли, Гирландайо, Липпи, Мазаччо, Учелло. Площадь и Дворец Синьории, микеланджеловский Давид с пращой, собор, построенный ди Камбио и Брунеллески, двери Баптистерия со знаменитыми барельефами Гиберти — всё оказалось в жизни ещё более величавым, чем обещанное фотографиями.

В своё время, вчитываясь в историю Флоренции, я пытался понять, откуда вырастал этот блеск богатства, мощи, художественных свершений. Через толщу семи веков так трудно было разглядеть, из-за чего ненавидели и убивали друг друга гвельфы и гибеллины, а потом — белые и чёрные гвельфы. Хотелось встать на сторону белых — ведь к ним принадлежал сам Данте. Но один факт поразил меня и показался ключевым в судьбе средневековой республики: в 1289—1290-х годах городская община постановила выкупить и отпустить на свободу всех крепостных. Не этот ли уникальный всенародный порыв к свободе создал атмосферу, в которой смогли появиться и творить Боккаччо, Гадди, Джотто, Петрарка, Пизано и сотни им подобных?