Моя работа с Аделем заключалась в том, чтобы задокументировать его психологическое состояние для принятия решения о возможности депортации, а также проследить, как на него повлияли условия содержания в тюрьме. Мне нужно было связаться с медицинским персоналом учреждения, чтобы убедиться, что риск самоубийства находится под контролем. Проблем, связанных с уголовной ответственностью или способностью участвовать в суде, не было, поскольку самого уголовного дела не существовало. Преступника задержали без суда и следствия.

В итоге, когда все возможности подать апелляцию были исчерпаны, его собирались экстрадировать во Францию. Однако Адель должен был получить медицинское разрешение на депортацию и находился в очереди на несложную хирургическую процедуру. Это могло отложить принудительный выезд из страны на еще более долгий срок, поэтому его перевели в больницу с усиленным наблюдением, чтобы решить последнюю оставшуюся проблему. Через несколько дней Адель объяснил мне, что его без предупреждения (чтобы лишить возможности сбежать) доставили в больницу Королевского колледжа в сопровождении вооруженных сотрудников полиции. Никто, однако, не потрудился пригласить переводчика. Оказавшись там с несколькими нетерпеливыми вооруженными полицейскими, Адель понял, что у него может не быть другого шанса, поэтому он кивнул хирургу, согласившись на процедуру под общим наркозом (он не знал, что именно с ним сделали). Я достал хирургическую выписку из его медицинской карты и смог перевести детали и результаты хирургического вмешательства (как оказалось, успешного).

Получение базовой медицинской и психиатрической помощи затрудняется в контексте особых мер безопасности, и я понимаю, почему хирург отказался от обычной процедуры получения согласия на операцию, после того как увидел коридор, полный вооруженных полицейских. Мы, судебные психиатры, больше привыкли к этому, потому можем выбросить эти меры безопасности из головы и не позволять им отвлекать нас.

Через несколько лет Адель был освобожден во Франции. Он воссоединился с женой и сыном и, похоже, больше не связывался с террористами. Возможно, Белмарш преподал ему урок.

Вскоре я встретился с еще одним заключенным по имени Омар Салах, у которого были связи более чем с одной салафитской (джихадистской) группировкой. Он собирал средства на покупку компьютеров и спутниковых телефонов со сменой рабочей частоты для Чечни, которые, по его словам, предназначались не для военных целей.

Его привезли в Белмарш в апреле 2002 года, но к моменту нашей встречи (через два года после ареста) он впал в тяжелую депрессию, и у него появились психотические симптомы, включая бред отравления, из-за которого он периодически объявлял голодовки. Мои элементарные культурные и языковые навыки в очередной раз помогли растопить лед, и я смог завоевать его доверие. Заключенные вроде Аделя и Омара Салаха с недоверием и страхом относятся к тюремному медицинскому персоналу. После некоторого прогресса с этими двумя сложными случаями адвокаты попросили меня взяться за очередное террористическое дело. Таким образом, по чистой случайности я несколько лет работал с одним террористом за другим.

Салаха в итоге перевели в психиатрическую больницу с усиленным наблюдением. Его везли туда в сопровождении вооруженных полицейских по автомагистрали М3 до третьей развязки, а затем, после поворота на Бэгшот, по дороге до Бродмура.

После 40 психиатрических оценок подобных пациентов, проведенных мной и группой коллег, мы написали статью о психологическом воздействии бессрочного содержания под стражей [57]. Эта публикация привлекла внимание СМИ. Во время обмена мнениями в научной литературе мой коллега Саймон Уилсон отметил, что представители нашей профессии еще не научились поднимать этические вопросы и вместо этого прячутся за ширмой медикализации. Судебная психиатрия, как это ясно из ее названия, связана с правом и медициной, но нам нужно действовать осторожно, когда дело касается моральных вопросов.

Но отчаянные времена требуют отчаянных мер, и в условиях войны с терроризмом, начавшейся после теракта 11 сентября, было очевидно, что перед британскими властями стоит сложная задача по управлению риском для общества, создаваемым террористами-заключенными. В свете успешной апелляции против содержания под стражей без суда был поспешно принят закон о введении новой формы домашнего ареста, называемой надзорным распоряжением. Она подразумевала электронное отслеживание местоположения с помощью браслета, ограничение на совершение телефонных звонков и пользование интернетом, а в некоторых случаях и принудительное переселение.

В результате Салаха перевели из психиатрической больницы с усиленным наблюдением под домашний арест. Позднее его повторно арестовали и вернули в тюрьму строгого режима, откуда снова перевели в Бродмур. Мужчину перевозили из одной тюрьмы в другую, что часто происходит в сложных случаях (на тюремном жаргоне этот процесс называется «поезд-призрак»). Когда я последний раз слышал о нем, он все еще находился в учреждении строгого режима.

Очевидно, что подобные дела, связанные с угрозой национальной и международной безопасности, поднимают сложный вопрос о том, как мы должны обращаться с опасными людьми, которых нельзя заключить в тюрьму или депортировать.

Под действием надзорного распоряжения в период с 2005 по 2011 год оказалось 33 человека, а затем эту программу сменили «Меры по предотвращению и расследованию терроризма». Это более целенаправленная и менее навязчивая система, которая используется в случаях, когда человек не может предстать перед судом (из-за источника разведданных) или депортирован (из-за риска пыток или казни).

В свете нападений Усмана Хана и Судеша Аммана в 2019 и 2020 годах лорд Чарли, бывший независимый рецензент законодательства о терроризме, предполагает – не безосновательно, вы можете подумать, – что аналогичная форма ограничения передвижения и общения или даже домашний арест необходимы, чтобы держать под контролем тех, кто приблизился к концу отбывания срока за терроризм. Говоря не как психиатр, а как обеспокоенный гражданин, пассажир лондонского метро и завсегдатай Боро-маркета[71], я считаю такие меры не худшим вариантом. Но насколько бы вы ни продлевали тюремный срок и ни принимали другие способы ограничения свободы, остается вопрос о том, как мы можем попытаться изменить образ мыслей этих заключенных, чтобы снизить риск, который они представляют для общества.

После 2004 года я продолжал встречаться с задержанными террористами и проводил психиатрическую оценку тех, чьи дела рассматривались специальным апелляционным судом по делам иммигрантов, и тех, к кому было применено надзорное распоряжение. Среди тех, с кем я работал, был член «Аль-Каиды»[72], подозреваемый в совершении теракта в Мадриде; бывший джихадист, который впоследствии стал интернет-специалистом «Аль-Каиды»[73]; двое сыновей радикальных проповедников, один из которых учился в школе с Джихадистом Джоном[74]; а также несколько человек, которые подозревались в сборе средств для террористов (путем угона дорогих автомобилей, мошеннических схем возврата платежей и ограблений банка).