Вот так уговаривая и успокаивая себя перед зеркалом, Алексей Юрьевич вдруг ПОНЯЛ.

– Все вранье, – вслух сказал Головин своему отражению, все вранье. А правда одна – все из-за нее. Она меня предала.

Все, о чем Алексей Юрьевич думал дальше, было абсолютно нелогично и даже по-детски, но думал он именно так: ОНА виновата, что его прокатили. Она – вот настоящая причина, а вовсе не интриги, недоброжелательство, зависть.

Алексей Юрьевич стоял перед своим отражением и ненавидел Соню. Именно так он и ощущал свою ненависть – как некое действие. Стоял и ненавидел. За эту позорную неудачу, за черные шары, что накидали ему академики, за то, что его не выбрали!

Но ведь никакой видимой связи между Соней и академиками Российской академии образования не было, и не Соня же накидала ему черных шаров! Представить себе, что Алексей Юрьевич придет к такому мистическому умозаключению, – все равно что заподозрить доктора физико-математических наук Головина в столоверчении или в том, что вечерами он танцует в пижаме краковяк…

Алексей Юрьевич никогда, даже в шутку, не поддерживал модную мистическую болтовню, брезгливо морщился на любое упоминание кармы или биополя и называл все это одним словом – «кликушество». Популярная теория о том, что мужчину создает женщина, что именно женщина с ее энергией и дает мужчине силу стать тем, кем он стал, вызывала в нем лишь легкое шевеление уголков губ – лично он, Алексей Юрьевич, создал себя сам.

Однако, как истеричный подросток, обвиняющий в своих неудачах кого придется, ректор Головин думал: ОНА виновата.

Но если разобраться – а Головину, конечно, сразу же захотелось разобраться, – то никакой истерии тут нет и мистики тоже нет. Напротив, все, абсолютно все укладывается в обыкновенный системный подход. Чем больше энергии тратит замкнутая система на самообеспечение, тем менее она способна на образование полноценных энергетических связей с внешним миром. Именно это с ним и произошло.

Чем бы ни занимался Алексей Юрьевич – рутинной работой, сочинским филиалом, переговорами по новым проектам (а уже имелись и новые проекты), – единственным фоном его душевной жизни было одно, с детства забытое ощущение – беззащитность. Словно он опять стал маленьким. Маленьким, слабым, невзрачным. Беззащитность ни в коей мере не сочеталась с ним настоящим, привычным, и Головин прямо-таки физически чувствовал, как что-то дрожит у него внутри, как будто части его организма пытаются встать на место, опять приладиться друг к другу…

Так вот – не получилось достичь душевного равновесия!.. Все его отношение к ее измене, к уходу – невозмутимость, спокойное благородство, все, буквально все на поверку оказалось ложью самому себе, наивной попыткой устоять, защититься от хаоса, который незаслуженно на него навалился, скрыть гадкое мучительное унижение, подспудную боязнь, что каждый может посмотреть на него презрительно, ухмыльнуться, пнуть…

Все началось со звонка сочинского партнера. Партнер по сочинскому филиалу интересовался, все ли у него в порядке. Жена партнера видела какую-то передачу.

– Ну, знаете, эти женские, там говорили о неприятностях в личной жизни… Так что, если нужна моральная поддержка…

– Это недоразумение, – удивился Головин. – Если бы у меня и были неприятности, не думаю, что о них сообщали бы по телевидению. Я все-таки не звезда шоу-бизнеса. Нет-нет, в Петербурге этот канал не смотрят. Да-да, все в порядке, пока новой жены не требуется, ха-ха-ха, всего наилучшего.

Предложить моральную поддержку, ему!.. С телевидением было, конечно, какое-то недоразумение, но этот звонок заставил его задуматься. В голосе сочинского партнера звучало небрежно прикрытое сочувствием удовольствие.

Слухи о том, что его бросила жена, не могли не просочиться, Петербург – город маленький. И то же неискреннее сочувствие он улавливал и во взглядах коллег и знакомых, особенно почему-то мужчин.

Все это было несправедливо. Неправильно. Когда мужчину бросает жена, он УЖЕ беспредельно унижен. И унижение это самого худшего свойства, ведь брошенный муж по определению выглядит смешным. На брошенного мужа смотрят с особенным выражением, пытаясь понять, что же в нем такого, что от него ушла жена? Разлюбила, да… но это же не ответ для взрослых разумных людей!.. Непривлекательная внешность, дурной характер, тайные пороки, пикантные детали интимной жизни – может быть, он импотент или гомосексуалист? И, главное, он сам начинал всматриваться в себя и думать – ЧТО?..

Разговаривая с кем-то, особенно кем-то значащим, важным, Алексей Юрьевич все чаще задумывался, ЗНАЕТ ли его собеседник? И тут же – он и сам это ощущал, но ничего не мог поделать – начинал суетиться лицом, и в его взгляде появлялся вопрос, какая-то даже жалкая искательность…

А люди, что же люди… почувствовали его беззащитность, вот и бросаются на него, клацая зубами, как стая волков на вдруг ослабевшего… Естественный отбор – выживает сильнейший. Но ведь он, Головин, НЕ слабый. И никому не позволит. Даже сейчас, униженный и растерянный, он знал, и это было единственное, что он знал точно, – он не позволит. Что именно он не позволит, Головин не формулировал, только несколько раз твердо повторил про себя: «Не позволю».

Естественный отбор академиков, неприятно усмехнулся Головин. Это она своим предательством перевернула представление о нем других людей. Как будто он долго, старательно рисовал свой портрет, а она взяла и перечеркнула… Вот что она сделала, самое страшное, и этого он никогда не простит ей, сколько будет жить, не простит.

Вот так Головин честно пытался объяснить себе все, что с ним происходило, и с точки зрения системного подхода все получалось правильно. Правильно, но больно.

В приемной секретарша торопливо, с виноватым видом бросила на рычаг трубку – она говорила о нем, злорадствовала, смеялась…

Секретарша удивленно привстала вслед Головину – ректор никогда не уходил не попрощавшись. И никогда еще не вел себя так странно, не появлялся у себя в кабинете на минуту, чтобы тут же сорваться и убежать, скользнув по ней невидящим взглядом.

Головин шел по коридору Академии. Студенты и преподаватели, те, кто были посмелее, смотрели на него значительно, с жалостью и презрением. Те, кто поскромнее, просто отводили глаза, чтобы не выдать, что они знают – выборы позорно провалились. Да, и еще – от него ушла жена. И ректор Головин шел по коридорам своей Академии, как сквозь строй, и щеки его горели стыдным, жгущим изнутри жаром.

На самом же деле студенты и преподаватели почтительно здоровались, жались в коридоре к стене, уступая ему дорогу. А если и отводили от него взгляды, то по другой, конечно, причине – просто робели. Никаких красных щек они не видели и думали, какой он успешный человек, этот ректор Головин, и такой всегда одинаково невозмутимый, и такой элегантный в своем костюме от Brioni. Самое обидное, что студенты и преподаватели могли подумать, – что ректор Головин похож на элегантного мыша в костюме от Brioni, но даже и это маловероятно: студенты не знали марку Brioni, а преподаватели даже в мыслях не назвали бы его мышом… Но ректор Головин шел по коридорам своей Академии, как сквозь строй.