Вот потому аборигенами овладевает дьявольская ненависть и человеконенавистничество. Срабатывают самые неизменные инстинкты. А тут еще в крупных городах — теракты. Конечно, злоба и ненависть в первую очередь выплескивается на «ненаших», хотя «наша» пьянь и «наши» отбросы тоже часто виноваты во всяком криминале.

Спрашиваю, как всегда, что же делать.

— Думаю, — говорит Катя, — надо продолжать нормальную жизнь, но при этом не притуплять внимания. Не надо замыкаться, но не надо и забывать, что это может случиться в любой момент. Кстати, изучением причин терактов должны заниматься не МВД и ФСБ, а социологи, психологи, этнографы. Социальные науки для того и существуют, чтобы вовремя отслеживать реакцию общества, обратную связь. И только тогда можно будет предпринять какие-то реальные, верные шаги. А еще, — говорит Катя, — государство должно проводить правильную миграционную политику.

Спрашиваю, как она это понимает.

— Сейчас у нас главный лозунг по отношению ко всем приезжим: «не пущать». Вот он должен быть пересмотрен, но… с умом. Не надо ставить препоны всем, и прежде всего русским, желающим жить в России: ведь земли так много, и для ее обустройства нужны миллионы людей. У нас их нет. А потому нужно, наоборот, приглашать людей — нормальных — и помогать им на первых порах. Дальше уж сами будут обживаться. Но у нас нет доброго климата. Почему? Да потому, что взяточничество и зависть бегут впереди здравого смысла.

Но все равно, если не случится глобальной катастрофы, жизнь устроена так, что придется жить и с русскими, приехавшими из других — бывших советских — республик, и с людьми другой национальности, другого менталитета. «Плавильный котел» — этот процесс — идет во всем мире, и его не остановить.

— Национальный вопрос, — говорю уже я, — самый острый. Может, даже острей, чем «бедный-богатый». И вспоминаю, как недавно моя польская двоюродная сестра Тамара в письме рассказала историю военной поры.

В детстве Тамара была похожа на еврейку и однажды, во время войны, когда мать послала ее за чем-то в очередь, люди выкинули ее и стали звать немца, крича «жидовица». Было это в Вильно, то есть в Вильнюсе. «Хорошо, — пишет Тамара, — что подошел немец, а не литовец». Литовцы-полицаи на месте убивали евреев: выслуживались перед немцами. А второй раз уже трое взрослых поляков остановили Тамару и спросили, не еврейка ли она. И когда она сказала, что не еврейка, заставили тут же, на улице, встать на колени и читать по-польски «Отче наш». Она плакала, сопротивлялась, а поляки настаивали… И в школе за собой часто слышала злобный шепот, хотя отец ее был поляком, мать — белоруской, православной.

— Знаешь, Лина, я — русский человек и за прожитую жизнь с кем только не имела дела: с армянами, евреями, азербайджанцами, украинцами. Все эти люди могут ссориться, выяснять отношения, соперничать, но, как только им угрожает общая опасность, немедленно собираются вместе и вместе противостоят. И только у нас, русских, за редким исключением, все происходит с точностью до наоборот: никакой солидарности не только в минуту опасности, но даже в самых простых житейских случаях. Это очень обидно. Но это так.

Люди теперь не так уж темны, как раньше, и должны были бы понять, что отличаемся мы друг от друга по уму, развитию, образу жизни, но никак не потому, что один — немец, другой — француз. И, как говорил великий Вернадский, «нельзя безнаказанно идти против принципа единства всех людей как закона природы». Люди давно должны были бы создать такие законы, которые бы не позволяли притеснять человека только потому, что он другой нации. Но этого нет. Нет во всем мире. Почему? Да потому что разделяя людей, легче, ловчей ими управлять. Все это нужно тем, кто нами повелевает.

Воскресный день хорош. Переползаем из домика на топчан, под липу. Марс проснулся и тянется за нами. Котяра страшно рад, что с него сняли ошейник: никто не любит быть на поводке. Укладывается с моей стороны: наверно, потому что Катя с ним строга, а я… Подсовывает свою головку под мой подбородок и трется. Лежит довольный, а я краем глаза вижу, как дышит он в такт со мной. Но долго так лежать ему надоедает и, взобравшись мне на грудь и живот, начинает очень тихо, очень мягко месить лапками, только чуть задевая когтями шерсть толстой кофты.

От его длинного тела идет необычайное тепло, а под пальцами, что держу на шейке, ощущаю мурлыканье. Спрашиваю кота, хорошо ли он поохотился сегодняшнюю ночь, но в ответ только мурл… мурл… мурл… Кот поворачивается и, подставляя свой живот, как бы говорит: погладь…

Марс задремывает около меня, и Катю тоже сморило: она очень устала с ремонтом. Чтобы обоим не мешать, тихонько встаю и отправляюсь к морю: осталось ровно два дня. Вечером Катя заводит разговор о Сталине, потому что вчера где-то на лотке купила книжку Жореса Медведева «Сталин и еврейская проблема. Новый анализ».

— Надо, — говорит Катя, — понять элементарную истину: революцию не может устроить ни один человек, ни одна партия. Революции происходят сами и тогда, когда в них нуждается страна. Так было в Нидерландах, в Англии в семнадцатом веке, в США, во Франции в восемнадцатом. Так было в некоторых странах Европы в девятнадцатом. И никто в этих странах не стыдится своего прошлого. Мы же почему-то все последние годы извиняемся за свою Октябрьскую. Но что было, то было. Значит, так тогда назрело. Главная же беда в том, что большевики в согласии с учением Маркса-Энгельса решили, что теперь, когда революция произошла в России, ее можно распространить на весь мир, а потому все надо подогнать, подторопить. Троцкий вообще считал, что следует направить Красную Армию в Европу во главе с ним, Троцким. Зиновьев заявлял, что надо шибче помогать конкретным зарубежным компартиям. И все это при жуткой разрухе и голоде в России!..

Я говорю Кате, что не совсем с ней согласна. Ленин даже очень хотел захватить власть и не скрывал этого.

— Понимаешь, — отвечает Катя, — хоть Ленин действительно хотел власти, но при этом он был человеком только и жившим революцией. Он до самого нутра считал, что только революция может принести людям свободу, и в моих глазах такое искреннее, такое глубокое убеждение в какой-то степени оправдывает заблуждение и ошибки этого человека. Надо сказать, своей открытостью всем вихрям он до конца сливался с массами.

С каким массами?

— Не только, не только с люмпенами. В революцию тогда пошли и порядочные люди. Не надо передергивать историю. В октябрьском перевороте, как теперь говорят, приняли участие абсолютно все слои общества.

— А куда было деться, — снова возражаю я. — Ведь нужно было как-то приспосабливаться, как приспосабливаются люди и сейчас. Никогда никому от революций не было хорошо. Да, конечно, на гребне событий многие вылезают. Им становится лучше. Ну а остальным? Никогда у нас не было демократии — истинной, настоящей. И теперь, едва проговорив это слово, пошли таким путем, что не знаю, куда и притопаем. Хотели, как лучше, а получилось, как всегда, как говорит один наш политик.

— Понимаешь, Лина, все-таки к Ленину я не была бы так строга, а вот уж Иосиф Виссарионович разошелся по-настоящему. Но тут во многом, очень во многом виноват сам народ.