Маму в мае тридцать второго, после окончания, назначают участковым врачом на станцию Юдино. Это недалеко от Казани, но все равно ей приходится вставать в пять утра и ехать до вокзала, а потом на местном паровичке. Мама выматывается до основания, а мне нет еще и года. Мной занимаются няньки и отец. Папа говорит, что так долго продолжаться не может и надо идти в горздрав и просить какую-то другую работу. И о, счастье! Маме предлагают ординатуру в Шамовской клинике, которую когда-то построил богатый купец Шамов. Она на горе, в Суконной слободе. Одна из лучших в городе клиник, и руководит ею Абубакир Гиреевич Терегулов. Хотя денег платят совсем копейки — меньше, чем в Юдино, мама со всем прилежанием окунается в новое дело, а его много: врачи в то время не только ведут больных, но и сами делают клинические анализы. Мама снова приходит поздно, но хоть не так рано встает и не так сильно устает.

Все идет, как нынче говорят, путем, все неплохо, но… Всегда возникают проклятые «но». В Пассаже, в одном с нами коридоре, живет бывшая лавочница с сыном. Толстая неопрятная тетка с неизменной папиросой в зубах. Она ненавидит маму за то, что та — еврейка, комсомолка и врач, а на меня шипит, как змея, когда видит в коридоре: «У!., жидовское отродье…»

На кухне старается как-то обидно уколоть, а когда случается то, о чем сейчас расскажу, заявляет, что мама — убийца.

Уже говорила: в комнате напротив живет пара — Людмила Павловна и Алексей Иванович. Меня они привечают. И вот однажды вижу, как дверь в их комнату распахнута, а Людмила Павловна, очень бледная, с закрытыми глазами и свесившейся рукой, откинулась на спинку кресла. Алексей Иванович бегает около нее, как безумный. По комнате расхаживают три дяденьки в военной форме. Произносится слово «отравилась». Мама выбегает из нашего «пенала», хватает меня за руку и уводит, еще и подшлепнув, а я ничего не могу понять. Вечером они с папой тихо разговаривают, и я узнаю, что к Людмиле Павловне ходили какие-то люди, раскрыта какая-то организация, и Людмила Павловна покончила с собой.

Бывшая лавочница во всеуслышание на кухне заявляет, что это — жидовские штучки, что отравила ее Женька Энгельгардт. Алексей Иванович, встретив маму в коридоре, говорит: «Вы убили мою жену, теперь я убью вашего ребенка». Мама пытается что-то объяснить, но понимает: все бесполезно. Вперив в пространство безумный взгляд, он и слышать ничего не хочет. Как врач, мама понимает: свое намерение исполнит. Она идет к следователю, и тот, внимательно выслушав, советует: «Немедленно, немедленно уезжайте! Бросайте все и уезжайте». В несколько дней собравшись, бросив любимую работу, уезжаем. Уезжаем в Комсомольск-на-Амуре, где идет огромная стройка и где нужны специалисты, но предварительно решаем заехать в Бобруйск, в Белоруссию, к маминой старшей сестре тете Цыле, с которой обо всем случившемся надо посоветоваться.

* * *

«Только через мой труп, только через мой труп», — говорит тетя Цыля и очень сердится на маму, когда та пытается возражать. Дело в том, что родители потому решили податься в Комсомольск-на-Амуре, что город строится, и специалисты нужны. Но тетя Цыля и дядя Юда, ее муж, считают, что забираться в такую глушь незачем, можно прекрасно устроиться в Бобруйске.

Бобруйск — районный город Могилевской области, стоит на реке Березине. Есть старая крепость, построенная еще во времена нашествия Наполеона. Город тоже расстраивается, в частности построен военный завод, производящий спирт для авиационной промышленности. Завод называется гидролизным, а гидролиз — это обменная реакция между веществом и водой. Гидролизная промышленность, начинающая развиваться в стране только-только, основывается на химической переработке растительных материалов. Из непищевого сырья — отходов лесозаготовок, лесопиления и деревообработки — вырабатывается этиловый спирт, который пить нельзя — отравишься, а в промышленности на него спрос большой. Директор завода Вайнер — хороший знакомый дяди Юды, и папа вместе с дядей, который работает заместителем директора мебельной фабрики, топают на завод. Когда Вайнер узнает, что папа — выпускник Казанского университета, сразу дает добро. На следующий же день отец уже на работе: старший сменный инженер с весьма и весьма приличным окладом.

Для мамы тоже быстро находится место: в Бобруйске дислоцируется окружной военный госпиталь, и когда узнают, что окончила медицинский факультет Казанского университета и ординатуру, берут начальником командирского отделения. В те годы офицеры назывались командирами и носили не погоны, а петлички с кубарями и шпалами. Причем мамина хромота не останавливает, но тогда она еще ходила без палочки. Деньги платят тоже хорошие.

Помогает дядя Юда и в обустройстве: от завода дают две большие комнаты, и прямо с фабрики он привозит кровати, кушетку, шкаф, два стола, этажерку и стулья. Конечно, за наши деньги. Но в те времена и за деньги мебель достать было трудно. А тут: живи — не хочу!.. Комнаты — в заводском поселке, в коттедже, где обитают итээровцы. С точки зрения сегодняшней это никакие не коттеджи, а одноэтажные бараки, крытые черепицей. Вода — в колонке на улице, удобства — тоже. Но все равно очень хорошо, потому что квартира светлая, просторная, есть где побегать, а на кухне — еще только одна семья. Сосед — главный электрик завода Николай Николаевич. При нем домработница Сима. Николаю Николаевичу лет пятьдесят. Жена умерла, а дочка Аля учится в далеком Ленинграде. Когда папа работает в вечернюю смену, я остаюсь одна и «скребусь» к соседям. Николай Николаевич как раз приходит домой, и Сима подает обед. Если что-то вкусное и мне предлагают, я соблазняюсь.

Старый Бобруйск, где живет тетя Цыля, весь одноэтажный, но очень зеленый. Среди населения, наверно, процентов пятьдесят — евреи. Тетя Цыля с семьей, хотя и живет в самом центре, на Социалистической улице, дом ее, то есть дом тети Хаси, где Мадорские снимают две комнаты, стоит в глубине большого двора. Здесь еще три дома и двухэтажное общежитие бывшего хедера — еврейской школы для мальчиков, в которой обучают основам иудаизма. Теперь, в тридцать шестом, хедера нет, а есть просто еврейская школа. Зимой, когда рано зажигают свет, а занавесок на окнах в общежитии нет, я люблю заглядывать в окна: что там делают мальчишки…

Удобства и вода — на улице, и мыться по-настоящему все ходят либо в баню с тазиками, либо, как мы с мамой и папой, в душ завода или госпиталя.

Переездом в Бобруйск очень довольна: обрела брата и сестру — детей тети Цыли. Яша на одиннадцать лет старше, еще учится в школе, в девятом классе; Сарра старше на семь лет и тоже еще школьница. Мне, малявке, они кажутся взрослыми, и я липну к ним, потому как на день меня оставляют у тети Цыли: садика нет. У Яши товарищ — Сема Геллер. Они возятся со мной, катают на санках, привязывают к ботинкам маленькие конечки. Сарра — барышня, и у нее уже есть ухажеры, но и за сестрой я умудряюсь увязываться.

Очень люблю Цыленьку и с удовольствием с ней остаюсь. Никогда она не сердится, не ругает, не ворчит, а учит, все про хозяйство объясняет. Когда веду себя совсем примерно, а она очень устала, садимся около истопленной печки, и она разрешает распустить огромный валик своих прекрасных волос. Длиной волосы почти до колен. Они волнистые и очень густые. Я расчесываю, расчесываю и делаю замысловатые прически.