юности. Они расспрашивали нас про революцию в России и особенно про события в Польше, и слушали, как в нашей ссыльной колонии пели новые, незнакомые им революционные песни. Одушевляясь, они иной раз старались показать нам больше мимикой, чем голосами, как надо по-настоящему петь Варшавянку и другие повстанческие песни, как будто старались разбудить в себе свой юношеский революционный пыл. Но этот запоздалый, неожиданный возврат настроений юности всегда производил на нас впечатление какой-то тягостной безнадежности.

V

Как-то раз поляки устроили нам банкет, как они называли тот вечер.

Хозяин, писец из полиции, встретил меня у порога в сюртуке и белом галстуке, пожелтевшем, как его борода. В петлице визитки горела красная розетка. Лицо светилось изнутри торжественно, и только резали глаз его сибирские валенки белые с красными разводами. Он взял мою руку обеими руками, проводил наверх по лестнице через западню в верхнюю горенку с палазами[371] на полу, усадил у стола с бутылками, с пирогом из нельмы. Два других повстанца были уже налицо.

Помню, высокий казначейский чиновник страшно поразил меня своим изжелта-белым лицом совсем уже изжившего свои силы человека.

Когда собралась наша ссыльная компания, хозяин прочел нам из газет, что в Варшаве из Павиака (местная тюрьма) убежали 11 человек, приговоренных к смертной казни[372]. Переодевшись жандармами, революционеры потребовали заключенных под предлогом исполнения приговора. Затем за городом была найдена карета со связанным кучером.

— Они поступили, как поляки, — закончил он гордо свой рассказ.

Все трое поляков, повинуясь какому-то охватившему их всех порыву, усиленно угощая нас водкой, стали хлопать рюмку за рюмкой.

— Мы старые польские повстанцы, вы молодые русские революционеры… давайте выпьем! — говорил хозяин, бегая в валенках вокруг стола и разливая водку.

— Выпьем, выпьем! — поддерживали его товарищи, подставляя свои рюмки.

— Мы живем здесь, у меня русская жена и дети чалдоны[373], а я здесь чужой; здесь и земля не наша и небо не наше, а теперь у нас свои люди — выпьем!

Они чокались, пили, а хозяин опять бегал вокруг стола и наполнял рюмки.

— Выпьем за Польшу!

— Выпьем за революцию!

От водки, от обильной жирной пищи, от суеты и крику старики быстро разнежились.

— Вы наши друзья, — говорил хозяин. — С друзьями я выпью. И ему хотелось со всеми целоваться.

— Я старый повстанец, — кричал он, — я обучу вас обращаться с оружием. Вот так: пли!

И он брал на прицел левую руку и ловко щелкал по ней ладонью правой, изображая выстрел.

— Ваша революция безоружная и поэтому не удалась. Надо всегда выходить с ружьем. Раз! Два! Пли!

И он опять брал на прицел левую руку и кричал:

— Я научу вас стрелять.

Это и надоело, кто-то сказал:

— Но ведь и ваша революция с ружьями тоже не удалась.

— Вы не поддержали, русские все пошли против нас, усмиряли нас.

— Нет, вы не правы. С вами заодно шли тогда многие русские офицеры и поплатились своей жизнью за свободу Польши.

— Нет, усмиряли, — кричал он, не слушая и не понимая.

— Кто у кого в долгу, неизвестно! Вот теперь вы, поляки, не поддержали нашей революции.

— Поддержим! — кричал запальчиво старческим голосом наш хозяин.

— Конечно, поддержим, — мрачно подтянул ему казначейский чиновник. «Еще Польша не сгинела»! — вдруг запел он и сорвался с голоса.

— Еще Польша не сгинела! — сразу более удачно затянули его товарищи, и с одушевлением, с уверенностью пьяных, но бессильно и нестройно, они пропели свой национальный гимн. Мы слушали с мрачными лицами.

Подруга хозяина, крепкая старуха-сибирячка, прислуживавшая за столом, с открытым изумлением поглядела на своего друга и его товарищей.

— Вы не так поете, — сказала она серьезно.

— Не понимаешь, так слушай! — крикнул ей в ухо хозяин.

— Что понимать-то, когда забыли!

— Не мешайся! — закричал он злобно.

Женщина отошла и спокойно загородила на всякий случай западню[374].

Опять все выпили, и повстанцы снова запели.

— Чисто дьякона поют, — сказала старуха простодушно и спокойно.

— Не дьякона, а повстанцы, — выкрикнул наставительно хозяин. Еще Польша не сгинела! — запел он.

И опять все трое стариков, гордо выпрямляя согбенные спины писцов, размахивая руками, исполнили гимн своей юности.

За неожиданным и быстрым подъемом также быстро наступил упадок. Казначейский чиновник тихо заплакал и замолчал. Потом упал головой на стол и стал отрывисто бормотать:

— Деморализация, деморализация (разложение)!

Всхлипывая, всплескивал руками и дико, и жалобно кричал:

— Польша, Польша!

И снова падал головой на стол, прямо на тарелки.

Даже наиболее сдержанный из всех трех, подвижнически-строгий почтовый чиновник, обессиленный вином, невнятно и грустно бормотал какие-то слова про Польшу.

— Эх, ты, старый пан, — дергал его хозяин и пел один, широко открывая беззубый рот. Он махал руками, чтобы не сомневаться, что он поет и что у него прекрасно выходит, и его губы складывались в блаженную улыбку, рожденную революционными воспоминаниями и песнями.

— Молчите! Молчите! — кричал он. — Мы окружим их со всех сторон и прямо ударим на них, бросившись из леса, — обращался он с речью к воскресшим в его воображении повстанцам-партизанам, которыми он когда-то командовал.

— Молчите! Молчите! — повторял за ним еле слышно казначейский чиновник и неудержимо плакал с опущенной на грудь головой.

Когда мы уходили, хозяин решительно убеждал меня, что с нынешнего дня у него нет поворота к прежней жизни. Чтобы там ни было, а он должен вернуться в Польшу!

— Какая там пенсия! — говорил он. — Я еще поживу. Еду в Польшу!

Его товарищ, казначейский чиновник, лежа на столе, впал в злобное отчаяние.

— Какой я повстанец? — кричал он. — Я изменник! Деморализация! Сибирь — могила!

Его успокаивали, но он бил себя кулаками в грудь, ничего не слушая, рвался и кричал «Я изменник»!..

А хозяин решительно собрался ехать в Польшу.

Старый почтовый чиновник был верен себе: в отчаянии молчал и лишь изредка всхлипывал носом и губами.

На другой день, встретившись со мной, наш вчерашний хозяин, не глядя в глаза, грустно сказал мне:

— Когда кончилась ссылка, я не поехал и теперь не поеду никуда.

Я промолчал.

Дня через три я узнал, что повстанец, служивший в казначействе, после вечеринки жестоко захворал. Он и раньше по-стариковски едва скрипел, а тут открылась болезнь почек.

Это было в начале лета, а осенью он умер. Наступило ли для него естественное старческое истощение сил, или разбуженная давно заглушенная старая тоска приблизила конец, — кто знает? Но он умер, сокрушаясь, что так и не увидел Польши.

Наша ссыльная колония взяла на себя похороны, и после долгих споров мы заказали красный гроб и похоронили этого ревностного, очень религиозного