И вот теперь к вам пришел и говорит:

— Бегите, а то не успеете. А сам-то он успел. Дрова колет, детей учит. Хороший человек, а все говорит — «вы ненастоящие»…

После чаю хозяин ушел распоряжаться насчет лошадей. Оставшись один, я бросил пальто на свежевымытый пол у печки и лег навзничь и в моем воображении встал ссыльный повстанец с могучей фигурой, с лицом пророка, с острой тоской в глазах.

— Неужели, — думал я — через три года, когда кончится срок моей ссылки, я не уеду отсюда? Не может этого быть! За три года нельзя так переродиться. Повстанец прожил здесь не три, а 33 года, собираясь все время бежать. Дождался амнистии, уехал и вернулся назад. Нет, для меня, для нас, — это не страшно!..

Я открыл глаза от какого-то внутреннего толчка. Передо мной стоял уже не в воображении, а в натуре живой повстанец. Его глаза смотрели на меня ласково и даже, показалось мне, любовно.

— Умоляю вас, немедленно бегите! — говорил он, ставши на колени, наклонившись к моему лицу. — А то ваша родина не примет вас. Пока вы будете мотаться здесь, — она забудет вас и изменит вам. Вы будете думать, что она все та же, ваша милая, родная, а она уже за этот год, что вы прожили, совсем неузнаваемая. Торопитесь! Бегите! А то совсем застрянете.

И из его глаз упала слеза на мою щеку.

Я вскочил, пожал ему руку. Он взял ее обеими руками, долго тряс и жал, отвернувшись. Затем рванулся и убежал.

Когда я сидел опять в коробке, у ворот паскотины ямщик задержал коней, чтобы отворить их. Оглянувшись, я увидел, что нас догоняет повстанец. Я подождал его. Запыхавшись, он подбежал, заглянул мне в глаза, еще раз пожал и потряс мою руку и еще раз сказал тихим, умоляющим голосом:

— Бегите скорее! А то вы совсем не уедете отсюда…

Он поспешил домой, в свою сибирскую лачугу, среди могучего хвойного леса, где жил уже больше сорока лет, считая все кругом ненастоящим. А я поехал дальше по тракту на Тобольск на защиту в военном суде по делу о бунте в каторжной тюрьме № 2.

Анисимов С. С. Исторический город [Ялуторовск Тобольской губернии]. М., 1930. С. 5–68.

Раздел II

Отношения сосланных участников Январского восстания с администрацией и населением Сибири в свете польских мемуаров (составил Веслав Цабан, перевела с польского языка Светлана Мулина)

№ 1. Кс. Станислав Матрась — Путешествие в Сибирь по московским этапам в 1863 и 1864 годах

Ксендз Станислав Матрась — викарий из Кшешова Люблинской епархии. За контакты с повстанцами был приговорен к поселению в Восточную Сибирь. В Иркутск прибыл в апреле 1864 г., жил сначала в селе Ичоры, а затем в Чечуйске. В феврале 1866 года был переведен в Тунку. В 1875 году, притворившись больным, получил разрешение поселиться в европейской части России. Проживал в Ростове-на-Дону. Оттуда он переехал в Славяносербск, а в 1881 году уехал в Галицию и поселился в Заложцах (в настоящее время — Зализцы), где был капелланом сестер милосердия.

1

[…] Когда поезд въехал с нами [в Петербург], к обширному зданию вокзала, вся крыша которого была покрыта толстыми стеклянными пластинами, и остановился в нем, к нашему вагону подошел жандармский офицер с несколькими своими солдатами и, убедившись, что никто не отсутствует, отправил нас с конвоем в город. Едва мы вышли на улицы, петербургские кацапы и кацапки устремились к нам со всех сторон. Одни из них кричали во всю глотку: «Поляки мятежники, подлецы, сукины сыны, и в лес!» Другие, уперев руки в бока, танцевали своего любимого казачка и пели: «Полячки, дурачки, варначки[380], Варшаву проспали!». Другие снова хватали грязь и камни и бросали в нас идущих, словом, этот фанатичный петербургский народ нас всех бы закидал камнями среди белого дня в столице московских царей, если бы в конце конвойные солдаты не встали на нашу защиту и не отогнали прикладами слишком приблизившихся разъярённых кацапов.

В первом ряду нашей партии шел Вишневский[381], одетый в красивое новое пальто, которое он получил в Гродно, и Кучевский[382], имеющий на голове белую круглую баранью шапочку. Какой-то бородатый и тучный купец вышел на улицу и с любопытством поглядывал на тянущуюся мимо нашу партию, заметив в первом ряду пленника в белой шапке, крикнул:

«Смотрите, господа! Вот и сукин сын генерал Гарибальди попал в наши руки».

Тот же купец назвал Антона Вишневского польским полковником. Упомянутые два товарища получили больше всего снарядов и были забрызганы грязью с головы до самых ног.

Видя, что происходит в первых рядах нашей партии, я закутался по самые глаза моей бундой[383], втерся незаметно между женщинами, арестантками, москевками, которых было несколько в нашей партии, и только этим способом избежал неприятности, с которой столкнулись мои товарищи.

Это уличное сборище сопровождало нас аж до тюрьмы, и только тогда все успокоились и разошлись по домам, когда перед их носом закрылись тюремные двери […].

2

[…] На другой день, перед самым полуднем, действительно приехал в тюрьму какой-то русский, видно, заслуженный генерал, потому что вся его грудь была увешана разнообразными орденами. Это был статный мужчина, средней полноты, возраста около 60 лет, здоровый и крепкий. Он торопливо вошел в наш каземат с тюремным смотрителем и своим адъютантом, вежливо поздоровался с нами и стал по очереди расспрашивать каждого, как его зовут? Откуда он родом? Чем занимается? и так далее. Со священниками он говорил по-латыни и языком этим владел основательно, с пленниками же — по-русски, тем, кто не понимал русского языка, генерал просил, чтобы я служил переводчиком.

Среди государственных заключенных находился также священник Онуфрий Сырвид[384], шестидесятилетний старик, декан и настоятель Виленской епархии, которому в Вильно побрили половину головы, облачили в арестантскую одежду, заковали ноги в десятифунтовые кандалы и отправили в Сибирь на двенадцать лет каторжных работ.

Генерал, заметив в кругу пленников солидного старца в описанном выше костюме, подошел к нему и спросил:

— А вы кто?

Ксендз Сырвид объяснил, кто он. Генерал глубоко задумался, а через некоторое время, указывая на меня, сказал:

«Вот видите, господа! Это священник и это священник; у одного половина бритой головы, а у другого нет; этот в арестантской одежде, а этот в своей собственной; этот закован в кандалы, а тот нет. Я совсем не