Альбина объявилась на одном из бардаков, устроенных Раевским у Фед Федыча, — не женщина — явление природы, избравшее для воплощения образ женщины; сперва он чуял только приближение силы, как нарастающую музыку, отъявленно-циничную, смешливо-безнадежную, бесстыдную, такую, что никакие аппараты не выдерживали… вернее, люди, да, стоящие за аппаратами — директорша ДК, фанатик морального закаливания молодежи, и странные серьезно-неприметные мужчины, не пропускавшие ни одного концерта… так вот, по мановению руки директорши Люсьены (которая менялась вдруг в лице, как Ефросинья Старицкая перед Иоанном Грозным) монтер Семеныч, позабыв о фронтовом увечье, бросался к силовому распределительному красному щиту и повисал всем телом на рубильниках, перешибая становой хребет буржуйской ядовитой гадине, развратной твари, безнадежно голосящей: «и ты была бы рада сделать это со мной, если бы ты могла-а-а»… вот так она явилась, Аномалия, такой ее услышал Эдисон, и все другие крали рядом с ней мгновенно перестали быть.

Затянутая в черную, без рукавов и по колено, кожуру, не в платье — в мысль Шанели о черном платье, с растрепанной, мокрой после купания желтой гривой, она была тот случай правды и свободы, когда просто «быть» — это уже и «выглядеть», и «восхищать», и «стоить».

Камлаев нет-нет да и угрюмо зыркал исподлобья, упрямо ел ее плаксивыми, наверное, песье-умоляющими жалкими глазами.

— Смотри, дыру прожжешь. — Рука Раевского — «держись, брат» — легла на плечо. — Роток не разевай, давай с Маринкой лучше продолжай, считай, уже твоя, неплохо получается.

— Чего так? — буркнул он не то чтобы с обидой, но просто чувствуя: из-под нее не выбраться, не отвязаться. — Она что за птица?

— Кто? Аномалия? Модельная с Кузнецкого Моста. Из наших с ней никто и никогда, вот даже близко, и намека не было. Совсем другие с нею чуваки.

— А что она тогда здесь делает?

— Ас Федом дружбу водит. У Феда же батя внешторговский бонза — бесперебойные поставки шмоток из стран загнивающего, вот она и берет для себя.

Он что-то сказать хотел, но почуял отсутствие, поднял глаза, пошарил: нет ее, ушла. Переступая через чьи-то ноги, двинул бессмысленным дозором по квартире: неполнота, невосполнимость жгли и заставляли дергать все незапертые двери: в одной из комнат в сторожкой тьме уже сосался кто-то, на кухне гоготали и курили, обсуждая, которая уже дала, которая — все строит целку. Он был чужим на этом празднике цветущей ювенильной плоти, ему никто еще не дал, и ватный молодец его впустую превращался в черт знает что такое по утрам, но только не это сейчас было важно: его желание раньше было направлено на всех без исключения девок с равной силой, а вот сейчас непоправимо заимело только один образ — Альбины, ее глаз, лица, рук, бедер, гибкого хребта.

Он повернул назад и сунулся направо, в спальню федовских родителей, подергал створки, оторвал и провалился, как в застенок: она стояла к нему голой спиной, словно прогнутой под седлом и увлекавшей взгляд в мучительное быстрое скольжение по позвонкам к задрапированному крупу. Столкнулись в зеркале глазами, и взгляд ее, лицо не отразили ничего, ни раздражения, ни гнева, ни издевки — нет, что-то непонятное в них было, такое, будто каждый день на ужин доставляют ей таких… как будто ничего нет нового в том, что он, Эдисон, идет за нею по пятам, две тыщи лет так было и сколько еще будет.

— Иди сюда, не бойся, — она шершаво позвала его, упругой кошачьей лапой будто провела.

— А я и не боюсь… чего мне?.. — толкнул он не своим, позорным — слова то жидкие, то твердые.

— Не боится — и встал. Иди тогда, «чего мне».

Он ощущал ее улыбку как прикосновение и, оступаясь в донные ловушки, ступая будто по воде, повлекся на убой, съедение.

— И смотрит так прямо. У тебя хорошо получается. Помоги, — завела руки за спину.

Он должен был молнию огненную. Потянуть за кольцо-поводок. Не видя и не слыша ничего… в груди, паху забилось, как воробей в горсти…

— Ну. Потяни. Чего ты? Руки, руки у тебя откуда? Ой, не могу — сапер. Сапер ты, да? Ну, дерни ты, не бойся, не взорвусь.

Нашло, перехлестнуло, все в нем рванулось к ней — согнуть, сдавить, уткнуться слепой мордой в спину, в пружинящую гриву, воткнуть, влепиться, уничтожить отдельность, одиночество. Но только тяга эта тотчас обратной стала, и он, беспомощный, покорный, присмиревший, пустой рукой довел поводок до атланта; она пошевелилась недовольно, как будто он ей криво застегнул и что-то ей мешало чувствовать обновку, как вторую кожу.

— Ну ты меня и напугал, сапер. Решил на мину грудью? — насмешливой укоризной дала понять, что все почуяла — хребтом, затылком, кожей.

— Чего?

— Того. Ты дурочку не строй. Чего ты вот хотел? То, то. Вот прямо раз — все, думаю, сейчас. Ну что глаза отводишь? Не надо отводить. Смотри мне прямо. У тебя хорошо получается. Вот начал хорошо, а что сейчас? Чего ты испугался вдруг? Ведь ты хотел. Уже большой… — вдруг хохотнула жестко, зло. — Не надо этого стыдиться, тем более что ты такой… а нука посмотри мне в глаза, чтобы я видела какой… — взяла за подбородок, повернула, смотрела на него сквозь толщу жизни, что началась не здесь и не сейчас, а где-то там, на реках Вавилонских, в Ассирии, в Среднем царстве, во храме божества, чье имя никогда уже не будет произнесено, останки поклонявшихся которому — откопаны. Да, эту тварь произвели на свет не просто так, а потому что будет он, Камлаев… и тут лицо ее скривилось, исказилось словно больным, неодолимым желанием мучить, потешаться; ладонь наотмашь влепилась ему в морду так, что от внезапности, от силы, от обиды заволоклось все, задрожало в слезной влаге.

— Хотел он, сопляк! А ну пошел отсюда! К мамке, к мамочке.

— Ты че дерешься? — рявкнул он, одновременно жалкий и огромный. — А если я счас двину? Скажи спасибо, бабой родилась.

— Ты слезки, слезки-то утри. Ну ладно, это… ты прости, нельзя мне было так. Ну хочешь, двинь мне, а, но только вполсилы. О-о, — она кулак его в ладонь взяла, разглядывая близоруко, — лучше не надо, да? Это ты где такие вырастил? Неужто на своей рояльке? Ну ладно. Мир? — в кулак ему ткнулась скулой. — Как зовут-то тебя?

— Это чтоб ты поржала?

— А что, так смешно?

— Вот Эдисон. Смешно?

Она не могла, прихлопнула ладонью расползшийся в улыбке рот, сама себя коря и уговаривая:

— Ну, все, ну, все! Ой, я не могу. Откуда ты взялся такой вообще?

— От мамы с папой, от большой любви.

— Ты лучше вот мне что скажи: чего же это рожи-то у вас у всех такие? Ну вот у вас, у музыкантов вот, у пианистов. Я сколько раз смотрела на концертах — ужас — такие морды, будто у вас там яйца под роялем прищемило, чуть не плачете. Глаза закатите свои и воздух ртом как рыба. «А-а», «о-о». Вот что вы этим выражением лица хотите нам сказать? Что это музыка на вас вот так воздействует?

— Ну, знаешь, вы бы на себя сначала посмотрели. Когда вы перед зеркалом, все бабы — вот где цирк. Зачем вы, когда губы красите, все время закрываете глаза? Какой в этом смысл? А если уж новая шмотка, то это вообще. Почище чем Мадонна с младенцем Рафаэля. Вот сколько экспрессии, сомнений, терзаний, раздумий. То ненавидите самих себе… не может быть, чтоб я была такой жиртресткой… то вдруг, наоборот, себя расцеловать готовы. Внимания ни разу со стороны не обращала? Это же Гамлет, быть или не быть.