— Здрасте, — кивнул Эдисон с шутовской церемонностью.

— Пшел в комнату, дурак! Вы извините нас… Ну, нет, ты видел? — продолжала, когда его втолкнула и затворила за собой дверь. — Вот так вот смотрит и молчит, молчанием психически воздействует. Вот есть же люди! Иной раз и сама готова заорать: да выгони меня тогда, раз я такая, да, но нет, не выгоняет. Молчит. Маньячка. Вот есть такие люди, которым просто в радость заедать чужую жизнь. Своей-то нет и не было у нее никогда, вот она за моей и подглядывает. Да брось ты чемодан уже. Раздевайся.

— Куда раздеваться? Зачем?

— Туда и совсем. Не философствовать! — прошла к окну и вылезла из платья, перешагнула, вышла из павшего к ногам гранено-складчатого черного комка — опять тугие острые лопатки, густая россыпь йодистых веснушек по хребту, литой тяжелый круп под черным кружевом трусов, коротких до раскосости на ляжках. — Ну что ты встал, как истукан? — к нему повернулась лицом, с упертыми в бока руками — любая и никто, Альбина, Аномалия, Ликэнион, Лилит… ему сестрой, женой, матерью, погибелью, великой новизной и силой извечно возрождающейся жизни, царицей, усталым палачом, который темным именем богов пускает кровь цветущим девственникам и каждый вечер кончиком ноги привычно спихивает с кручи новый труп — в могилу, в груду ювенильной падали.

Как будто от него отпала память и собственный рассудок стал отдельным от вот этого мяса… он стягивал и сдергивал ослепшими руками с того, что было им, Камлаевым, тряпье… стыд бил его, идущий из подземной глубины, пласта тех веков, в которые все люди были кровной родней еще друг другу.

Пихнула его в грудь ладонями, сажая, опрокидывая:

— Давай-давай, ложись. Как первый человек. Ложись вот в круг.

— Чего? — не понял он.

— Ну, первочеловек, Адам. Ну, в книжках, книжках вот еще по медицине — не видел никогда? — взялась объяснять горячо. — Ну вот, а что ты мне тогда? — и вдруг с тяжелым удрученным вздохом, как будто «горе луковое» только оставалось ей воскликнуть, стянула в два рывка с него трусы — повиновался, смирен был, как раздеваемый покойник… запели жалобно кроватные пружины, она взошла на койку, как на пьедестал; расставив ноги, попирая распростертого, глядела сверху, как на глину, которую должна месить и дать ей форму, скрепить, обжечь, чтоб не рассыпалась в труху, чтоб совершенно уничтожить знание о том, что тело тленно.

Он был введен в горячую сжимающую крепко тесноту, и сердце его больше не бросалась зверем на бесчувственные ребра; она его собой кормила, своей легкой тяжестью, своей тугой, звенящей ненасытной, неистребимой наготой, палящей, но несжигающей, и он все рос, пока не стал громадным, не захотел ее убить, не вскинулся, не впился ей в поджарые бока, какой-то ничтожной уцелевшей трезвой долей рассудка ужаснувшись тому, как все-таки она слаба, как тонки ребра… но даже этот страх — ей повредить, ей сделать больно — не мог заставить не врастать в нее, не возносить ее всей силой рук от пальцев до плеча, не колотить о свои каменные чресла, неандертальцем, людоедом себе выдалбливая дудку из цельного куска, и дудка ойкнула, приобрела зверино-честный голос и запела…

Ее подмяв, вдыхая, выпивая, он нависал над ней на распрямленных полностью руках, пока не угодил, не провалился в эпицентр землетрясения: она забилась судорожно, металась и рвалась, нежданно вскидывалась и тут же с радостной мукой падала назад, и это продолжалось, продолжалось, как будто могло кончиться только со смертью, и с ней, смертью, будто и закончилось — пробитый электричеством, он дрогнул и слепо упал на любимую, весь без остатка истекая, исчезая, переходя в нее без сожаления.

Она лежала навзничь с застывшим туповатым изумлением в невидящих глазах… потом упруго потянулась, замурлыкала, взяла его за мокрый всклокоченный загривок, притянула к уже спокойно, мерно дышащей груди:

— Ты что же это учудил-то, гад? Теперь из-за тебя Аида точно сживет меня со свету — мы ей же ведь это… весь сон. Я думала, вообще умру. Ну, гад! Нет, если ты сейчас такой, то это же какой ты еще будешь. Все будут с ума сходить. Глаза-то, господи, глаза — один вот ты так можешь посмотреть. Эх, как же ты, Эдичка, будешь над нашей сестрой измываться — я сейчас уже вижу. Ну что молчишь? Испортила тебя, испортила. Я, да, такая, ни стыда ни совести, вот лишь бы только как сейчас с тобой, мне только это, да… Я, если хочешь знать, к мужчинам отношусь, как вы к нам, понял? Ну, то есть я себя тобой люблю, мне нравится не отдавать, а брать… Ну что ты так смотришь? Ну да, такой вот подбородочек, а нос не надо — как у Буратино, дурацкий совершенно. Что «нет»? Тебе все «нет». Наверное, врешь. Скажи вот только честно: теперь увидел, что уродина?.. и старая, уже сто лет как старенькая бабушка… Опять он «нет»!.. — Она смеялась, фыркала, не понимала его естествоиспытательского мелочного любопытства, с которым он водил настойчивыми пальцами по ее челюсти, губам, по ровной спинке маленького тонкого… при чем тут Буратино?.. носа; живот с воронкой пупка, подмышки, лайковые груди он полноправно, властно изучал, выхаживал за мокрой пядью пядь, словно ландшафт захваченной, но не освоенной еще вполне страны… ей тоже давал путешествовать по собственным буграм и выемкам — от переносицы до паха.

Сказала вдруг, за хобот лупоглазый его взяв:

— Давай мы это… обрезание тебе.

— Зачем? Я что, еврей?

— Ну просто так. Тут у тебя, по-моему, слишком много… чепчик.

Не может быть, он думал, чтобы все так было хорошо, не может быть, чтобы свобода и победа так полно, так мгновенно, без всякого труда проникли во все поры его, камлаевского, бытия — и это господство над звуком, так безусильно обретенное, как будто снизошедшее, бесплатно, безвозмездно, и эта женщина, которая так просто хотя бы на ничтожную частицу, но стала им, Камлаевым… ну зачем ему столько всего дармового, за что?.. ходить по милости природы у судьбы в любимчиках… и не предвидится препятствий к дальнейшему росту, набору могущества, массы, как будто ты — валун, катящийся с горы, способный расшибить все встречные преграды. Ему немного страшно даже стало, Эдисону, — вот этой своей воли творить где хочется, что хочется и добиваться своего немедленно, с превосходящей ожидания силой.

Вокзал вокруг кипел, вздыхал, сквозил, звенел влекуще-безучастным голосом диспетчерши, впускал, глотал проточную всечеловеческую жизнь: крикливо-взмыленная, в бисере испарины, с незаживающим оскалом тягловой скотины, навьюченная чемоданами, баулами, узлами алиментов, сезонных отпусков, супружеских, сыновних, материнских, воинских долгов, открыток с трафаретным приглашением на свадьбу, разводов, похоронных телеграмм, нечистая и вечно новая, неистребимая вот эта человеческая жизнь втекала многоного меж тяжкими тугими створками высоких, как бы храмовых дверей, катилась круглосуточно и неостановимо.

Камлаев вгляделся в людей: не улица, не площадь — ширь и даль, бескрайнее пространство, миллионы — под каменными сводами, под мозаичной синью купола — нечаянно разлученных, в минутном помутнении полоснувших по родственному мясу или, напротив, сросшихся, слепившихся в едину плоть, бегущих от, бегущих к… смотрел на них с привычной неиссякаемой немой, как небо, тихой печалью; так становилось жалко каждого… да и не жалость то была — другое чувство, не имевшее подобия и названия, сознание того, что все они здесь ненадолго, любовь их ненадолго, свидание, соединенность — пока не вскрикнет в тишине неумолимо, точно в срок, по расписанию отходящий от перрона поезд.