Штатам, хотя, благодаря тебе, научилась, пусть неохотно, ценить эту страну по меньшей мере за ее энергию и талант импровизации и за то, что, вопреки видимости конформизма, она взрастила впечатляющее изобилие настоящих безумцев. Не в силах с ходу привести хотя бы один изъян, сводящий меня с ума, я на секунду почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, и встревожилась, что, может, я держала США на почтительном расстоянии не из-за утонченного космополитизма, а из-за мелочных предрассудков.

Тем не менее, обычно в полете, я понимаю, что меня восхищает «Под покровом небес» Пола Боулза. Затем я вспоминаю «Излучину реки» B.C. Найпола, что всегда уносит меня к восхитительным «Девичьим играм» Пола Теру, и я снова возвращаюсь к «цензу грамотности».

— Она безобразна, — покорно ответила я.

— Что именно? Бесконечные янтарные поля?

— Така-така в фастфуде. Пластик, распространившийся по стране, как гниль по картофелю.

— Ты говорила, что тебе нравится небоскреб «Крайслер».

— Он старый. Самая современная американская архитектура устрашает.

— Значит, эта страна — мусорная свалка. Поэтому в других местах лучше.

— Ты практически не был в других местах.

— Вьетнам — сортир. То озеро в Ханое воняло.

— Но разве народ не великолепен? Даже просто физически великолепен.

— Ты возила меня в Азию показать смазливых бабенок? Я могу найти все это в Интернете.

— Развлекаешься? — холодно спросила я.

—Видывал и получше. — Он стрельнул хлебным шариком в корзинку. — К тому же, на мой взгляд, там парни как девчонки.

—Но я думала о новых впечатлениях, — не уступала я. — И то озеро, пусть оно и воняет. И то, как вьетнамцы платят несколько донгов, чтобы взвеситься, надеясь убедиться, что они набрали несколько фунтов. Все это биологически разумно.

— Посади этих деревенщин вокруг бездонной бочки с жареной картошкой, и очень скоро они станут поперек себя шире, как бабы, слоняющиеся по магазинам в Нью-Джерси. Ты думаешь, что только американцы жадные? Я не слишком силен в европейской истории, но я так не думаю.

Мне принесли лосося, который меня уже не прельщал. Я забарабанила пальцами по столешнице. На фоне нарисованного на стене морского пейзажа, в шикарной белой рубашке с пышными рукавами, с поднятым воротником и V - образным вырезом до середины груди, Кевин был похож на Эррола Флина в «Капитане Бладе».

— Акцент, — сказала я. — Я его ненавижу.

— Это и твой акцент. Даже когда ты произносишь томааты.

— По-твоему, это претенциозно?

— А по-твоему?

Я посмеялась. Немного.

— Ладно, претенциозно.

Я расслабилась и подумала: господи, может, это «свидание» не такая уж плохая идея. Может, мы куда-то продвигаемся. Я с энтузиазмом окунулась в беседу:

—Знаешь, есть кое-что в этой стране, просто невыносимое для меня. Это недостаток ответственности. Во всем плохом в жизни американца виноват кто-то другой. Все эти курильщики, вымогающие миллионы долларов у табачных компаний за ущерб здоровью, хотя они сорок лет. знали, какому риску себя подвергают. Не можешь бросить? Обвини в этом «Филип Моррис». Скоро толстяки будут предъявлять иски компаниям фастфуда из-за того, что обжирались бигмаками! — Я перевела дух. — Наверное, ты все это уже слышал.

Конечно, Кевин заводил меня, как игрушку. Он сидел все с тем же напряженным, озорным выражением лица, которое я недавно видела у мальчика, сбросившего — с помощью пульта дистанционного управления

— свою модель гоночного автомобиля со скал в Толман-парке.

Кевин подавил улыбку:

— Раз или два.

— Тренажеры—беговые дорожки.

— А с ними что?

— Они сводят меня с ума. — Конечно, он и это слышал. Но не прислушивался, поскольку до этого момента я не выражала свою мысль полностью. — Люди больше не в силах просто пойти

на прогулку, им необходима какая-нибудь программа. И знаешь, в этом, вероятно, причина моего недовольства. Все нематериальности жизни, все по-настоящему хорошее, но неуловимое, то, ради чего стоит жить... похоже, американцы верят, что достичь этого можно только в группе, или расписавшись в подписном листе, или сев на особую диету, или занявшись ароматерапией. Это вовсе не значит, будто американцы считают, что могут все купить; они думают, что, если следовать инструкциям на ярлыке, товар должен работать. А когда он не работает и они несчастны, хотя право на счастье записано в Конституции, они выпускают друг из друга кишки.

— Что значит нематериалъностъ?

— Что угодно, как сказали бы твои друзья. Любовь, радость, интуиция. (Для Кевина все эти понятия были равносильны маленьким зеленым человечкам на Луне.) Но их невозможно заказать в Интернете, или выучить на курсах Новой школы, или найти в инструкции. Это нелегко или, может, легко... так легко, что, прилагая усилия, следуя инструкции, ты в конце концов достигаешь цели... Я не знаю.

Кевин яростно чиркал по скатерти карандашом.

— Что-нибудь еще?

— Конечно, — сказала я, чувствуя, как разговор стремится к той точке, когда я наконец получаю доступ к своей мысленной библиотеке... «Мадам Бовари», и «Джуд незаметный», и «Путешествие в Индию». — Американцы толстые, косноязычные и невежественные. Они требовательные, властные и капризные. Они самодовольны и кичатся своей драгоценной демократией и смотрят свысока на другие народы, поскольку считают, что все понимают... и не важно, что половина взрослого населения не голосует. И еще они хвастливы. Веришь или нет, но в Европе считается неприличным изливать на новых знакомых, что ты учился в Гарварде и владеешь большим домом, и сколько он стоит, и какие знаменитости приходят к тебе на ужин. И американцам даже в голову не приходит, что где-то считается совершенно неприемлемым сообщать о своем пристрастии к анальному сексу человеку, с которым ты пять минут назад познакомился на вечеринке... поскольку вся концепция личной жизни здесь перевернута с ног на голову. Вот почему доверчивость американцев превращается в недостаток, а наивность доходит до глупости.

И самое худшее, они понятия не имеют, что весь остальной мир их терпеть не может.

Я говорила слишком громко для такого маленького заведения и высказывалась слишком резко, но меня охватило странное приятное возбуждение. Впервые я смогла по-настоящему поговорить со своим сыном и надеялась, что мы перешли Рубикон. Наконец-то я смогла поверить ему то, во что искренне верила, и не в виде лекции, мол, пожалуйста, не хватай предназначенные Корли розы.

Принимая во внимание то, что я с детской неумелостью начала с вопроса об учебе, тогда как именно он перевел наш разговор во взрослое русло, заставил собеседника высказаться, я гордилась им. Я уже формулировала реплику в этом духе, когда Кевин, напряженно царапавший карандашом по скатерти, закончил то, что рисовал там, поднял глаза и кивнул на каракули: