А вообще тетя Оку была неразговорчивой, и мне в первое время казалось, что она на что-то обиделась. Но потом я привыкла и не заговаривала без надобности. Я знала, что раньше она работала в рыболовецком совхозе, но потом у нее заболели суставы, и она вышла на пенсию. Каждый вечер тетя Оку смазывала колени барсучьим жиром и надевала чулки из собачьей шерсти, вычесанной со старого Мусти, которого прошлой зимой задрали волки: «Жалко. Добрый был пес». Ходила тетя Оку, прихрамывая на обе ноги, но никогда не жаловалась и в озеро, «в море», как говорила она, отправлялась как на работу почти каждый день, а потом чистила во дворе рыбу и жарила с луком на огромной чугунной сковороде.

Тетя Оку выделила мне комнатушку, которая прежде скорее всего была кладовкой, и в ней даже сохранился легкий запах старого тряпья и старого дерева. «Живи себе покуда, а мне деньги не лишние, дак…» – и что-то еще добавила по-карельски на манер ворчни, но я поняла, что она сказала что-то вроде: «Своя копейка дороже чужого рубля». Платила за мою комнатушку средняя школа, сколько именно – меня не интересовало, но, наверное, тете Оку заплатили еще и за то, что она меня прописала, потому что без прописки нельзя было устроиться на работу.

Уже с конца августа зарядили бесконечные дожди, и все поплыло вокруг – дороги, деревья, серые избушки, выйти за порог можно было только в плаще с капюшоном и резиновых сапогах. Однажды утром, взглянув на мое модное пальтишко и туфельки на платформе, купленные с рук перед самым отъездом, потому что я надеялась, что в деревне люди тоже форсят, тетя Оку глубоко вздохнула и, покачав головой, молча достала из огромного сундука с металлическими скобами рыбацкий плащ и резиновые боты сорок четвертого размера. И когда я фыркнула, мол, ну вот еще, сказала строгим голосом: «Обувайся! А не то в школу не пушшу». Я залезла в боты вместе с туфлями и, накинув плащ поверх пальтеца, вышла за дверь, в самую непогоду.

А дождь хлестал такой, как будто сам бог Укко решил иссечь ледяными вицами несчастную землю, а водяной бог Ахти тому подыгрывал, вздымая на озере огромные волны, грозящие слизнуть с каменистого берега жалкие избушки. Я хлюпала по размытой дороге к школе, которая стояла на пригорке на манер долговременной огневой точки, готовая держать оборону при любой непогоде, но серый ее силуэт странным образом не приближался, а отдалялся, еле различимый за потоками ливня, и дорога, которая обычно занимала не больше пяти минут, нескончаемо растянулась в пространстве и времени. Я успела повторить материал двух уроков и еще подумать о том, что древние языческие боги никуда ведь не делись. Бессмертные, они только затаились в глухих деревнях, вдалеке от больших городов, и по-прежнему требуют к себе уважения. Недаром же тетя Оку, выходя в «море», всякий раз приносила Ахти жертвы – мелкие косточки или ячную скорлупу заворачивала в тряпочки и с лодки кидала в волны, что-то при этом нашептывая по-карельски. Как она объяснила, муж ее покойный Мийкали Петрович коммунистом был, запрещал ей всякой ерундой заниматься, вот однажды и не вернулся с осенней путины, а вместе с ним еще троих коммунистов вшивых Ахти на дно забрал.

Ну, коммунисты вряд ли вшивыми были, а вот среди моих учеников вшивых было достаточно, на это в Кестеньге не обращали особого внимания. В конце концов, не смертельно. У тети Оку вшей не было, но частый гребешок водился, и она посоветовала мне каждый вечер вычесывать волосы возле печки. Если попадется случайная вша или гнида – тут же в огонь ее. Я любила сидеть вечерами у печки с книжкой. В печке обычно стоял чугунок с рыбой или пустыми щами – мяса у тети Оку не водилось. Зачем, если рыбы в озере полно. Но обряд вычесывания вшей меня сперва покоробил. Стоило ли изучать пять лет Толстого с Достоевским, чтобы теперь отлавливать вшей возле печки? Однако ничего другого не оставалось, и тетя Оку, проведя по моим волосам частым гребнем от корней до самых кончиков, чтоб ни одна гнида не проскочила, однажды не удержалась: «Волос-то у тебя хороший. Жесткий и густой, конский волос». Это была единственная похвала, которую я услышала от тети Оку за целую осень. Во всем остальном я была безрукой и неуклюжей. Даже трусы не умела постирать в тазу. Да и вообще что за мода трусы каждый день стирать. Такая засранка…

Финский язык я вела во всех классах со второго по десятый, причем старшеклассников учить было практически бесполезно, потому что ежели кто немного говорил по-карельски, его так и сносило на карельский, а кто карельского не знал, тому финские слова были в развлечение. Стоило мне только новое слово произнести, как класс разражался хохотом: отдых по-фински «лома», зарплата «палкка», а платок вообще «хуйви». И после уроков я плакала.

С малышами зато у меня замечательно получалось. Учебников финского в школе не было, их в Кестеньгу не прислали, хотя директор заказывал, программы, соответственно, тоже не было, и я учила с ними самые простые слова, которые только приходили в голову. Озеро, небо, белка, сосна, трава… И самое главное, что все это было рядом, на расстоянии вытянутой руки, и, выбегая на перемене во двор, дети кричали: järvi! taivas! orava! honka! ruoho! И я кричала вместе с ними и радовались, что это так здорово, что вроде бы все осталось как было, а слов получается в два раза больше. Я и общалась в основном с детьми. Они любили меня, висли на мне и каждое утро, когда я шла знакомой дорогой в школу, они кричали: «Ура! Софья Михайловна идет! Значит, снова будет финский язык».

Взрослые в поселке все до одного были суровы и подозрительны. Карелы – народ не только трудолюбивый, как высказался Владимир Ильич, но и смурной, себе на уме. Карелы много не говорят, но слушают, ловят каждое слово и делают определенные выводы, а потом, ежели что не так, мстят до смерти, вот как Куллерво, который сын Калерво, которого, в свою очередь, в родоплеменной войне калевальцы убили, и он решил мстить всем им до седьмого колена. Мне очень нравилось, как это звучит по-фински: Kullervo Kalervon poika, как будто круглые камешки перекатываются в бурном ручье. И я, дура, однажды рассказала старшеклассникам, чем окончилась история Куллерво. Что он, ослепленный местью, собственную сестру изнасиловал, а потом, осознав, что такое натворил, мечом себя пронзил. Они, конечно, опять начали ржать, а Паша Лесоев, который иногда по понедельникам бывал с похмелья, сказал, что история-то не удивительная. Вон, в деревне на двенадцатом километре парень на своей сестре женился, правда отцы у них разные, так что вроде и ничего. Потому что другие девки в город учиться уехали, а натура требует своего, ну дак и стали жить вместе. А когда у сеструхи уродец родился, парень этот в сарай пошел и повесился. Пьяный был, дак.

В то дождливое в пятницу утро я опоздала в школу на восемь минут и думала, что мне сильно влетит за это. Однако опоздали буквально все, младшеклассники попросту остались дома, потому что их бы смыло потоками грязи, и хлебовозка в столовую не пришла, увязнув где-то в кювете. В этот день, сидя в пустом классе на подоконнике и тупо уставившись в окошко, за которым не было ничего, кроме стены дождя, я думала, что неужели же теперь так и будет еще всю осень, всю зиму и всю весну вперед, до самого лета, а там еще какое-то неопределенное время. Оно в моем представлении составляло целую жизнь. Что я делаю здесь, в глухом поселке, с совершенно чужими людьми, с которыми меня не связывает ничего, кроме постоянной прописки? Выражение-то еще какое изуверское придумали – постоянная прописка. В переводе на человеческий язык оно означало «сиди себе и не рыпайся».