не чушью. Именно так я это расценила, ибо была атеисткой, продуктом советской семьи и школы, весьма далекой от мистики и всяческих суеверий. Кстати, я потом посмотрела эту «могилу пророка» – Роза Бал. Внутри деревянного строения, похожего на обычные дома мусульманского района Сринагара – туда можно было заглянуть в окно, – стоит большой саркофаг, покрытый тканью. Вот и всё. Обычная туристическая достопримечательность.

Но тогда я внимательно слушала. Все-таки интересно. Американский миллионер, одет просто, рассказывает интересно. Я тоже рассказала немного о себе, о том, как работала на Кубе, о том, что еду в Кашмирский университет на три недели, но никакой серьезной работы не будет. Обычный «научный туризм». «Так что оба мы с вами – туристы», – закончила я.

Прилетели. Пора прощаться. И тут Василис спросил, где меня можно будет найти.

– Не знаю. Надеюсь, что меня встретят, хотя сегодня воскресенье. Ну, буду звонить в университет, там меня и найдете.

Он дал номер отеля, в котором предполагал остановиться. Это был тогда еще мне совершенно непонятный hause boat – «гостиница на лодке». Потом я увидела эти бесчисленные маленькие гостиницы на лодках на прекрасном озере Дал в центре города. Лодки эти не плавали, а стояли на якоре у берега или на некотором расстоянии от берега у специальных причалов. А появились эти лодки-баржи с тех времен, когда сюда стали приезжать на отдых англичане. По закону они не могли покупать в Кашмире землю, вот и приходилось им строить «дома на воде». А потом и кашмирцы стали делать маленькие гостиницы для туристов.

Конечно, никто меня не встретил. Денег на такси у меня не было, да я и не знала, где этот университет. А у меня огромный чемодан, а в нем консервы и палки с колбасой, ведь жить придется три недели. И тут я с какой-то наглой отвагой обратилась к американскому туристу-миллионеру.

– Ну вот что. Если вы ищете Христа, потому что очень любите его, помогите ближнему. Присмотрите за моим чемоданом, а я пойду искать телефон.

Телефона не было нигде: это 1979 год и чудовищное захолустье. Но у летчиков, которых я разыскала, был телефон в офисе. Дозвонилась до университета. Воскресенье. Один дежурный. Я ему долго втолковывала, что я – ученый из Москвы, приехала работать, пришлите за мной машину в аэропорт. Наконец он сказал:

– Ждите, мэм.

Мэм ждала долго. Дежурный дозвонился до секретаря ректора, тот до ректора, который сладко спал и не сразу понял, какой ученый из Москвы? И почему женщина? К нам женщины никогда не приезжали. Но потом послал за мной машину, о чем в конце концов мне и сообщил довольный дежурный, выполнивший свой интернациональный долг.

Когда я вышла в зал аэропорта, там никого не было, но мой знакомый грек-американец терпеливо ждал. И более того, заверил меня, что уедет, только убедившись, что за мной приедут из университета.

Прошло еще какое-то время, и вдруг… по пыльной дороге на хорошей скорости, поднимая столбы песка, мчится огромный черный «мерседес». Это была машина ректора. И тут что-то странное произошло с моим новым другом. Он вскочил и, не говоря ни слова, юркнул в такси и умчался. Впрочем, мне было не до него.

Меня отвезли в университет, поселили в студенческом кампусе. По ночам там было холодно, и одна мышка приноровилась забираться ко мне в койку. Однажды хотела даже залезть в мою пижаму. «Слушай, это уже слишком!» – сказала я ей. Но не прогоняла, мышка была милая и скрашивала одиночество.

Впрочем, скоро ректор дал мне в помощницы хорошую девушку, которая не только организовала для меня встречи в университете, но вскоре привела в свой дом, где большая мусульманская семья приняла меня как родную. А я порой и шутя, и в серьез говорила им: «Да ведь я – мусульманка». И они верили, потому что им хотелось верить.

А мой американский турист не проявлялся. Почему? Это я поняла позже, когда дозвонилась до него и он признался, что, увидев мчавшуюся за мной машину, вдруг решил, что я, как и все русские, – из КГБ и иметь с ними дело опасно. И мне было не до смеха, я поверила бедолаге, потому что буквально за два дня до этого две прелестные девушки-аспирантки, которые пришли познакомиться со мной, меня буквально огорошили.

– Извините, но мы первый раз видим русскую женщину.

Поговорили. Они расспрашивали меня о жизни в СССР, холодно ли жить в Москве, много обычных вопросов. И вдруг неожиданно:

– А вы – коммунистка?

– Да, – призналась я. – Член партии.

– А у вас есть с собой пистолет?

– Какой пистолет? О чем вы?

– Ну, если вы коммунист, значит, вы из КГБ, значит, у вас должен быть пистолет.

Я расхохоталась. Но убедить их в том, что я не из КГБ, а из Академии наук, было не просто. Потом мы сдружились. Вот почему мне легко было понять жуткий испуг моего американского знакомца. Потом мы подружились и с ним. Он уезжал раньше и попросил адрес, чтобы писать мне. И тут я сказала ему прямо:

– Писать мне не надо. Нельзя. Нам не разрешают давать домашний адрес иностранцам, тем более американцам. Вот за этим действительно следят в КГБ. Но пиши мне на адрес моей испанской мамы в Мадрид.

Он писал, поначалу много. Эти письма Кети мне не пересылала, но в своих письмах говорила, что приходят для меня «нежные строки» от того, кто искал родившегося в хлеву.

Глава одиннадцатая

Перестройка. Новое мышление

Всего на одно лишь мгновенье

Раскрылись две створки ворот,

И вышло мое поколенье

В свой самый последний поход.

Булат Окуджава

«Глухая пора листопада» семидесятых и начала восьмидесятых годов подходила к концу. Мы пережили фестиваль награждений Брежнева и приветствий в Георгиевском зале, а потом и череду похорон престарелых генсеков по «абонементу», как шутили москвичи, когда Шопен по радио и телевидению извещал население об очередной утрате.

И вдруг повеяло чем-то новым в самих номенклатурных верхах. Сначала шепотком, а потом все громче заговорили о Горбачеве. Наконец-то появился молодой, кажется, умный и честный человек, готовый реально менять жизнь внутри страны и предложить совершенно иную внешнеполитическую повестку в духе «нового мышления» и диалога. Наш неуклюжий тяжелый советский корабль поворачивался к миру, к свободе. По крайней мере, такими были наши надежды.

Начиналась своего рода «революция сверху» – перестройка. И начала ее не молодежь, а шестидесятники вместе