по стенке, как ты его позором публично заклеймил (что, понятно, способствовало быстрейшему закрытию спектакля – а также его рекламе, когда он возобновился в другом месте)!»[55] Спектакль потом поставили в Театре Советской армии Алла Сигалова и Олег Кудряшев.

И почти в те же годы, а может, ближе к перестройке Юлий Ким (опять не удержусь от цитирования его, ну кто может лучше сформулировать!) «внес свой посильный вклад в борьбу за мир, которую тогда развели Карякин с Алесем Адамовичем и Анатолием Беляевым (главный редактор журнала «ХХ век и мир». – И. З.)»[56].

Карякин, много писавший в те годы о глобальных проблемах, всем друзьям и недругам втемяшивал мысль о том, что человечество стало технологически смертным. Это произвело на поэта сильное впечатление. И он то ли от страха за человечество, то ли по зову совести написал удивительное музыкальное сочинение «Ной и его сыновья», притчу о Генсеке ООН, пожертвовавшем жизнью сыновей для того, чтобы человечество свою смертность осознало.

Пьесу напечатали в вышеупомянутом журнале «ХХ век и мир». А Сандро Товстоногов поставил спектакль в Театре Станиславского. Но понадобилась артиллерийская поддержка ответственных работников Международного отдела ЦК и самого «тяжеловеса» Александра Бовина, чтобы все дошло до зрителей. Да еще накануне премьеры Сергей Шакуров, который должен был играть Ноя, сломал ногу, и пришлось Юлию Киму самому выйти на сцену. Зритель тех первых спектаклей не проиграл!

В воздухе чувствовались перемены. Если раньше я с опаской передавала только надежным друзьям в институте самиздат и тамиздат, напечатанный на машинке, то теперь мы с одним надежным человеком приспособили в институте ксерокс для внеслужебных целей. Вообще-то, ксероксы были во многих учреждениях, но только там, где надо, и всегда под строгим контролем: работающие на них были обязаны вести учет распечатанных страниц. Но мы печатали и Высоцкого, и Галича, и Кима для себя и даже для начальства, ну, конечно, с учетом, кто есть кто. Ко мне с просьбами достать билетик на Таганку обращались многие. На карякинских спектаклях «Современника» в малом зале по «Запискам из подполья» нередко набивался полный зал наших сотрудников.

В. Лукин, Ю. Ким, И. Зорина на международной конференции Азиатско-Тихоокеанского региона «Диалог, мир, сотрудничество». Владивосток. Октябрь 1988

Ну а когда пришел Горбачев, джинна гласности выпустили из бутылки – и понеслось. Заговорили все. Как грибы, повылезали всякие неформалы. И все-таки было страшновато.

Однажды в институте пришедший к нам в Отдел развивающихся стран работать из КГБ специалист по Латинской Америки N. как-то почти дружески заметил мне: «Вот вы теперь разговорились, а ведь всех вас, неформалов, учитывают. Уж о твоем Карякине знают всё, каждый шаг – на учете». Признаться, я труханула. И когда услышала новую песенку Кима «Историческую перестроечную», подумала: «Ну, точно про меня!»

Ну, ребята, всё, ребята,

Нету ходу нам назад,

Оборвалися канаты,

Тормоза не тормозят.

И дрожу я мелкой мышью

За себя и за семью:

Ой, что вижу!

Ой, что слышу!

Ой, что сам-то говорю!

Как намедни на собранье

Что я брякнул – не вернешь…

Вот что значит воздержанье,

Вот что значит невтерпеж!..

И я чую, как в сторонке

Востроглазые кроты

Знай фиксируют на пленке

Наши речи и черты,

Так что, братцы, нам обратно

Ветер ходу не дает.

Остается нам, ребята,

Только двигаться вперед!..

И вдруг в один прекрасный майский день (оказалось, как раз в День пограничника, 26 мая 1987 года) на Красной площади в Москве, рядышком с собором Василия Блаженного, приземлился на легком самолете молодой немецкий пилот, мальчишка (18 лет!). Вышел из самолета и стал раздавать автографы. Примерно через час его арестовали.

Но вся перестроечная общественность, все сторонники «нового мышления» успели возрадоваться. Москвичи временно переименовали Красную площадь в Шереметьево-3. А потом пошли слухи, что у фонтана возле Большого театра выставлен пост милиции – на случай, если всплывет американская подводная лодка.

И кто опять написал лучшее поэтическое приветствие? Конечно, наш веселый и ироничный трубадур Юлий Ким. Пимен наш великий, хроникер всей нашей жизни.

Кадриль для Матиаса Рустра

Здравствуй, киндер дорогой,

Гость, никем не чаемый,

В нашей склоке мировой

Голубок отчаянный!

Прилетел, настрекотал,

Крылышки расправил,

Агромадный арсенал

С ходу обесславил!

Генералы ПВО,

Вам навек спасибо:

Не убили вы его,

А ведь как могли бы!

Партия, правительство,

Есть такое мненье:

Отпустите вы его

В виде исключенья.

Это будет торжество

Нового мышления!

А кто точнее всех зафиксировал перестроечные бои в Союзе писателей СССР, в частности дебаты, кого считать русским, а кого русскоязычным писателем? Опять Ким:

Позвольте, братцы, обратиться робко:

Пришла пора почистить наш народ,

А я – простой советский полукровка,

И попадаю в жуткий переплет.

Отчасти я вполне чистопородный —

Всесвятский, из калужских христиан, —

Но по отцу чучмек я инородный,

И должен убираться в свой Пхеньян.

Живой душе не дайте разорваться!

Прошу Правление РСФСР:

Таким, как я, устройте резервацию,

Там, где-нибудь, – в Одессе, например.

Там будет нас немало многокровных:

Фазиль, Булат, отец Флоренский сам,

Нам будут петь Высоцкий и Миронов,

Вертинский также будет петь не вам.

Каспаров Гарик тоже двуединый.

Разложим доску, врубим циферблат,

И я своей корейской половиной

Его армянской врежу русский мат!

А вам скажу, ревнители России:

Ой, приглядитесь к лидерам своим!

Ваш Михалков дружил со Львом Кассилем,

А Бондарев по бабке – караим!

Тут подоспели новые дела. Моя родная Прибалтика начала отделяться от «советской родины». Как же я возрадовалась за латышей, хотя они продвигалась медленнее своих соседей. Зато в Литве в марте 1990 года Верховный совет Литовской ССР во главе с Витаутасом Ландсбергисом провозгласил независимость.

И вот весной 1990 года наш Пимен пишет «Письмо великого