Русский строитель готовил своё детище к условиям самой жестокой битвы. Для фундамента копали котлованы глубиной в две и шириной в три сажени. Эти огромные ямы проливали известковым раствором, затем набивали булыжником, его заливали жидкой глиной, на неё снова лили извёстку, далее шёл кирпичный щебень и новый слой булыжника — так слой за слоем на все пять метров. На этаком фундаменте делался 3-метровый цоколь из крупного бутового камня, над ним кирпичная кладка (на некоторых участках до 11 рядов!), затем каменный валик и снова кирпичная кладка, завершающаяся нарядными двурогими зубцами. Высота сооружённых подобным образом стен достигала 15 метров, а над ними поднимались красавицы-башни, самая высокая из которых, Днепровская, имела почти 40-метровую высоту. Это позволяло использовать четыре уровня защиты: подошвенный бой у цоколя, затем два средних боя и верхний. Много разных инженерных хитростей устроил Конь: снаружи стен на расстоянии восьми метров сделал глубокие ходы для прослушивания земляных работ противника, установил опускаемые железные решётки на воротных башнях и подъёмные мосты, придумал навесные бойницы, через которые было сподручно метать камни и лить смолу на толпящихся под стенами врагов.

Крепость была хорошо вооружена, в ней имелось 170 пушек и много иного оружия, ядер, пороха, прочих ратных и продовольственных припасов. В гарнизоне числилось до 3,5 тысяч человек. Он состоял из смоленских дворян и детей боярских, подкрепляемых на случай войны дворянскими отрядами из соседних городов, пушкарей и четырёх стрелецких приказов. А ещё город славился толковыми воеводами, их посылали сюда не на прокорм и выбирали не по чести, на первое место ставили истинную доблесть и разумение. Нынешний воевода Михаил Борисович Шеин этим качествам вполне удовлетворял. Своей смелостью и отвагой он обратил на себя внимание ещё в битвах с первым Самозванцем, за что царь Годунов произвёл его в чин окольничего и послал воеводой в Новгород-Северский. Там молодой окольничий выказал деловую смётку и преданность царскому престолу, замеченные новым царём. Год тому назад Василий Шуйский назначил его первым воеводой в Смоленск.

Назначение казалось явно не по заслугам и удивило многих. Здешнему воеводе дана большая власть: военная, гражданская, торговая. Московские правители, охраняя интересы своего купечества, ограничивали ввоз товаров из Литвы, беспрепятственно пропускались только предметы роскоши, всё остальное задерживалось в Смоленске и передавалось российским торговым людям через Литовский гостиный двор. Кого не устраивала цена, был вынужден либо везти товар обратно, либо покупать разрешение на собственную торговлю. Вот и выходило, что должность у смоленского воеводы не только важная, но и хлебная. На неё зарились многие, а Шуйский рассудил здраво: Шеин годами молод, к воровскому делу не навычен, пусть показывает радение в назидание прочим. И не обманулся.

За год воеводства Шеин преуспел во многом: наладил порубежную сторожевую службу, организовал широкую разведывательную сеть, сделал запасы на осадные нужды, укрепил городскую власть. Деньги на всё требовались немалые, а из Москвы ничего, кроме грамот с грозными требованиями, не приходило. Выручило смоленское купечество. С ним пришлось расплачиваться торговыми льготами, выгодными подрядами и невиданной доселе честью — посадить в учреждённом городском совете рядом с родовитыми людьми. Не всем это, конечно, нравилось, но власть — не сласть, не бывает без горечи. Издержек у Шеина оказалось меньше, чем можно было ожидать. Сказывалось умение держать себя с народом и весь его приятный вид: русый, кудрявобородый, с глазами небесной голубизны, такими, на которые никогда не посмотришь мельком, обязательно задержишься. Ну а то что иногда запалялся, так это от не изгоревшей молодости.

Нововведения принесли плоды: осведомители на известия не скупились, о том, что творилось за кордоном, Шеин хорошо знал и старательно извещал Шуйского. Однако царь, несмотря на грядущую опасность, продолжал требовать присылки ратных людей для подкрепления Скопина. Воевода подчинился и отправил в начале лета Якова Борятинского со стрельцами, уменьшив смоленский гарнизон более чем наполовину.

О скором вторжении королевских войск Шеин узнал своевременно. В первой половине июля из Польши пришло сообщение: «Короля чают под Смоленск к спасову дни, а не будет к спасову дни, и король будет подлинно под Смоленск к оспожину дни[7]». Между тем крепостной гарнизон насчитывал менее тысячи человек без всякой надежды на его пополнение извне. Стало ясно, что город придётся защищать собственными силами; 15 июля городской совет объявил о формировании осадной армии и призвал горожан вступать в её ряды. Простой люд, особенно посадские, откликнулись быстрее прочих, к ним присоединились беглецы из окрестных мест, и скоро посадская часть армии перевалила за две тысячи человек. Но что это были за люди? Торговый и ремесленный люд, не навычный к ратному делу, без оружия и припасов, без средств на их приобретение. Таковыми же оказались охотники из сбегавшихся отовсюду крестьян. Этих людей следовало привести хоть в какой-нибудь порядок. Воевода действовал строго, поблажек и скидок никому не делал, почти каждый день устраивал смотры новоприбывшим.

Новичка, как ни осанится, видно за версту: шагает нелепо, руками невпопад машет, говорит невнятно. Воевода насмешек не допускал, а если и смеялся, то со всеми вместе, деловито обходил будущих бойцов, проверял навыки и соответственно им делал расстановки. Указал на самую высокую Днепровскую башню — сколько до неё? Посыпались разные ответы, одного, сказавшего ерунду, послал отмерять шаги, другого, остроглазого, назвавшегося Гришкой, велел определить в дозорные. Подошёл к другой кучке томящихся и спросил:

— Когда баба на яйцах сидит?

Губатенький рыжий парень осклабился:

— Дык, известно когда, гы...ы...

Стоявший рядом крепыш со сметливым взглядом сказал:

— Когда литые ядра кончаются.

Это так: бабой называли короткоствольную пушку навесного боя, из которой стреляли как литыми, так и каменными ядрами — яйцами. Шеин одобрительно кивнул.

— Как звать?

— Ивашкой.

— В пушкари его!

Пошёл дальше, наткнулся на группу зевак, глазеющих на облепленные галками кресты Успенского собора.

— Ну-ка, сочтите птиц, кто быстрее?

В ответ послышались робкие голоса, внезапно их перекрыл разбойничий свист, такой пронзительный, что стая с шумом взвилась в небо.

— Ни одной! — задорно выкрикнул свистевший. Выходку поддержали смехом, не удержался и сам воевода, окинул взглядом озорника — как звать?

— Егором, — отозвался тот.

— Грамоту знаешь?

— Не ведаю.

Шеин обернулся к сопровождавшим и приказал:

— Этого в десятники, мне находчивые поболее грамотеев надобны.

Ни одно воеводское слово не пропадало втуне, за этим следил подьячий Филька, следовавший за Шеиным, словно на короткой привязке. За поясом у него была склянка с чернилами, в руках гусиное перо и синяя книжица, в которую заносились воеводские указания. Правда, делалось это скорее для вида, ибо маленький Филька отличался необыкновенной памятью, уж если что-нибудь в неё попадёт, то, как в хорошем леднике, будет храниться долго. Ему с такой головой цены бы не было, кабы не пагубная страсть к вину, такая неизбывная, что строгий воевода и тот закрывал глаза. Филька, чувствуя высокое покровительство, не стеснялся выказывать свой дурной нрав даже перед высокими людьми, отчего имел много недоброжелателей.