Необходимость военных приготовлений понимало большинство горожан, хотя было немало и таких, которые считали их блажью ретивого воеводы, непременно желающего повоевать. В большую войну с участием самого короля они не хотели верить, тем более, что польские власти громко заявляли о своём миролюбии. Особенно усердствовал самый беспокойный сосед — велижский староста Гонсевский, осуждавший своих панов за разбойничьи набеги. Он даже предложил устроить съезд для решения порубежных споров мирным путём, но Шеин, знавший через своих лазутчиков об его истинной роли, от встречи отказался.

В начале августа Гонсевский прислал письмо, в котором не скрывал обиды. «Ты сам от доброго дела бегаешь, держась своего обычая московского: брат брату, отец сыну, сын отцу не верите. Этот обычай теперь ввёл царство Московское в погибель, он же не позволил тебе съезд со мной устроить, и я дивлюсь тому: что ни делаете, всё только на большое кровопролитие и на пагубу государству своему». В письме не было никакой надобности, ибо, кроме брани, оно ничего не содержало. Скорее всего, его писало уязвлённое самолюбие.

— Чего ждёт от меня твой господин? — спросил Шеин у приехавшего с письмом пана Зенковского.

— Доброй воли и согласия, — учтиво ответил тот. — При согласии возводятся храмы, раздоры же ведут к кровопролитию.

Шеин махнул рукой.

— У меня от своих говорунов голова пухнет, иди по добру по здорову...

Он поручил приезжего пана Горчакову и более о нём не вспоминал, а и Горчакову было не до него. Равнодушие воевод Зенковского, похоже, устраивало, он им не надоедал и зажил в своё удовольствие, тем более, что в Смоленске у него имелось множество друзей. Но, как выяснилось позже, пан не только развлекался.

Особенно много недовольных действиями воеводы и городских властей имелось среди смоленской знати. Однако до сих пор она не решалась выступать открыто, в её рядах не было единства. Известно, власть — что одеяло, каждый тянет на себя, чуть ослабил хватку, оказался раскрытым. Как только зашатался московский трон, окраинные земли потянули в свою сторону. Одним хотелось большей самостоятельности и только, другие были не прочь сменить государя, третьи мечтали о статусе вольного города. В Смоленске польская партия была самой сильной, возглавлял её князь Василий Морткин. Не видный из себя, тихий и мало заметный, он был в гуще важных событий, но благодаря чрезвычайной хитрости и осторожности, умудрялся счастливо избегать всяких неприятностей. Он умел ладить со всеми и не в пример Шеину никогда бы не стал прилюдно свариться не то что с архиепископом, но с любым мало-мальски значимым лицом. Это было не в его правилах. Князь всю жизнь прожил в Смоленске, имел много приверженцев среди знатных горожан и сам претендовал на воеводскую должность, а с назначением Шеина стал одним из самых ярых его противников.

К нему-то и направился по приезде из Москвы Иван Салтыков. У него были причины, чтобы громко не объявлять о своём появлении: отец числился в изменниках, и преданный царю смоленский воевода, надо полагать, с особенным удовольствием надел бы на сына железные браслеты. Морткин обрадовался появлению нового приверженца своего дела, однако пустить его в дело не спешил, была у него привычка выжидать удобного момента, чтобы уж броситься наверняка. Поселил гостя в одном из дальних домиков своей обширной усадьбы, наказав сидеть тихо и до времени не появляться на людях. Но под силу ли такой наказ молодому? Всего лишь дня хватило на то, чтобы отоспаться с дороги и осмотреть княжеские владения, уже на другой день начал шкодничать и завалил дворовую девку. Та не жаловалась, да и князь был не в обиде, пусть тешится, однако гость тем не довольствовался.

Морткин соседствовал с Горчаковым, княжеские семейства дружили с давних времён, это уж недавно жизнь развела их по сторонам. Отселяться не стали, лишь забор сделали повыше. Иван всё ходил возле него, потом соорудил приступочку и заглянул в соседнюю усадьбу. К забору примыкал яблоневый сад, деревья стояли усыпанные большими жёлто-красными плодами, и под их тяжестью прогибались до самой земли. Иван, не долго думая, перемахнул через забор, шум от падающих яблок надёжно заглушил звуки его прыжка и позволил неслышно пробираться вглубь. Вокруг было безлюдно, это вызвало досаду, менять одно одиночество на другое не хотелось. И вот когда стал подумывать, не повернуть ли обратно, он увидел то, о чём мечталось. Девушка сидела, прислонившись к стволу анисового дерева, и дремала. Слабая улыбка как будто освещала изнутри её красивое лицо, должно быть, снилось что-то хорошее. Иван долго не раздумывал: наклонился и поцеловал. Этот поцелуй явился продолжением сна, и она не противилась, лишь спустя некоторое время очнулась и испуганно вскрикнула.

— Не пугайся, красавица, я не причиню тебе зла, — нежно проворковал Иван.

— Как смеешь, смерд? — вспыхнула девушка.

Иван закрыл ей рот новым поцелуем. Она сделала несколько попыток освободиться, но из-за их безуспешности была вынуждена покориться. Княжеская дочь находилась под гнетом отца и строгим оком мамок, не дававшем до сих пор сделать и шага, она привыкла к безусловному повиновению чужой воле и так же восприняла настойчивость красивого юноши. Какая-то сладкая отрава проникала в неё, по телу разливалось томление, не находилось сил для противления.

— Кто ты? — прошептала она.

— Искуситель, — со смехом ответил тот и протянул красное яблоко.

О, эта история была ей хорошо известна, только вместо змея-обольстителя, проклятого Богом и обречённого извечно ходить на брюхе своём, явился прекрасный юноша, о котором давно мечталось. Иван, продолжая держать яблоко, с улыбкой произнёс:

— Вкуси, и отверзнутся глаза твои, ты ощутишь великую сладость и познаешь истинное блаженство, вкуси...

Она не смогла устоять и взяла яблоко.

— Дарья! Дарья! — послышались голоса.

— Это меня, — встрепенулась она.

Иван задержал её руку и шепнул:

— Приходи вечером на это место.

Она вырвала руку и убежала. Остаток дня Дарья провела как во сне, встреча в саду взволновала до глубины души, она постоянно думала о незнакомце и к вечеру не находила себе места. Нет, о том чтобы идти на свидание, не могло быть и речи. Незнакомец держал себя нагло, не выказывая должного уважения. Кстати, кто он такой? Судя по одежде, простолюдин, лишённый благородных понятий. Вот и пусть томится напрасным ожиданием, если вздумал не по себе сук рубить... В этот вполне разумный ход мыслей всё время врывались сладкие воспоминания о его сильных руках, горячих губах, шелковистой бородке. Дарья истово гнала их, а они как пахучий дурман проникали в каждую щёлку.

Уже совсем стемнело. Старая мамка, напившись неизменного взвара, спала и чмокала расползшимися губами. Этот звук был всегдашним спутником её ночей; когда бы ни проснуться, он, перемежаемый храпом, доносился из сеней и некуда было скрыться, как ни зарывайся в подушку, как ни натягивай одеяло. Неужели так будет всегда? Потом представился тятин помощник Гаврила, пялящий на неё глаза. Его бесстыдный взгляд и блудливая улыбка вызывали гадливость. Он представлял для неё немалую опасность, ибо втёрся в доверие к тятеньке, сделался для него необходимым, и тот ещё чего доброго отдаст её в жёны ему, чтобы иметь всегда под рукой. Жалкая затворническая жизнь уже давно томила, единственное, на что дал дозволение тятенька, редкое посещение городской церкви в назойливом окружении строгих мамок. Из этой домашней тюрьмы имелся только один выход — замужество, но тут опять воля тятеньки.