Биньямин приободрился и насторожился одновременно:

— Как?

— Я завещаю этот дом Иоаву и Иораму.

— Прекрасная идея, — сказал мой брат, чуть поразмыслив.

— И не думай, что это ради тебя, — сказал я. — Это ради них. А также ради Зоар. Ты не стоишь такой жены и таких детей.

— А ты изменился, — заметил Биньямин. — И это не только из-за дома. Я чувствую здесь запах любви.

3

Вернулся тракторист. Подогнал свой прицеп к западной стене дома, а сам разлегся отдыхать в тени рожковых деревьев. Двое рабочих поднялись на крышу и начали разбирать старую цементную черепицу, сбрасывая ее в прицеп. Они работали, постепенно сползая назад и разбирая перед собой крышу, которая за мгновенье до того была под их коленями.

В полдень вернулась Тирца, а еще спустя несколько минут появился второй белый пикап с надписью «Мешулам Фрид и дочь», только в отличие от предыдущих он ехал без водителя.

— Это Илуз, наш кровельщик, — обрадовалась Тирца. — Какая пунктуальность!

Пикап остановился, дверь открылась, и вышел очень худой и очень маленький человечек, совсем лилипут. С длинными руками, большой головой и широкой улыбкой. Он поздоровался с Тирцей, с обезьяньей ловкостью взобрался на дощатый скелет бывшей крыши, прошелся по бетонному периметру и по деревянным балкам, осмотрел всё и всему вынес приговор: «Это прогнило!.. Это тоже… Это оставить… Это заменить!»

Потом он достал из поясной сумки молоток с гвоздодером, повытаскивал гвозди, разобрал и сбросил несколько обшивных досок, измерил и записал на ладони и, наконец, присоединился к нам на поздний обед, добавив к нему острый соус, который достал из той же сумки. И за едой сказал, что большая часть каркаса «в полном порядке» и завтра он вернется с братом и с недостающими досками. Тирца попросила его отвезти в своем пикапе двух ее рабочих, выпроводила тракториста и объявила, что желает обновить «нашу новую еще-не-крышу».

— Как это? — засмеялся я. И вдруг понял, что давно не слышал своего смеха.

— Мы ляжем на спину внутри дома и будем смотреть на небо. Посмотрим, опускается темнота, как выражаются в книгах, или поднимается.

Мы разделись и легли рядом. Стены скрывали нас от взглядов людей, развороченная крыша открывала нас взглядам тех, кто сверху, — перелетных птиц, возвращающихся домой голубей, а может быть, и твоим глазам, если ты на самом деле там.

Большое светило исчезло за горизонтом. Свет всё угасал, пока не померк совсем. Сначала он перестал существовать в этом мире, потом погас и там, за краем неба, а под конец утратил и само свое название. Темнота не опустилась и не поднялась. Не сотворилась враз, как свет, и море, и деревья, и человек, а соткалась, заполнила всё вокруг, сгустилась и стала тьмой. Оголенные балки крыши, раньше очень черные на фоне неба, теперь утонули в нем. Малое светило, в тот вечер узенький серп, засеребрилось на западе. Радостно замигали счастливые звезды. Распростертые, обнаженные, держась за руки — тоже режиссура Тиреле, разумеется, — мы смотрели, как они множатся в числе, превращая небосвод в тяжелую твердь.

А потом моя юбимая начала меня гладить почти так же, как раньше, когда ее брат сидел возле нас, давал указания и следил: «Теперь ты потрогай его пипин, а теперь ты потрогай у нее, а теперь сделайте вот так, я хочу посмотреть…»

Мы придвинулись друг к другу. Поцеловались. Я прижался к ней, стал рычать, и хрипеть, и тереться о ее тело. Тирца засмеялась:

— Иреле…

— Что?

— Ты любишь меня. — А потом сказала: — У нас дома есть твои свадебные фотографии. В основном там видны Мешулам и твои родители, но кое-где и вы с Лиорой. Она очень красивая.

Я не реагировал.

— А один раз, года два назад, я видела ее на улице Ахад-Гаам в Тель-Авиве. Она вышла из ресторана с мужчиной и женщиной, которые выглядели иностранцами. Я не понимаю, зачем ты ей вообще нужен.

— А зачем я нужен тебе, ты понимаешь?

— Я чувствую в тебе твою мать.

— Но я совсем не похож на нее.

— Это не важно. И кроме того, мы похожи, а уроды должны заботиться друг о друге.

— Мы не такие уж уроды.

— Мы с тобой, конечно, не Медуза-горгона и нотр-дамский горбун, но люди не оборачиваются нам вслед.

— Тебе — да. Ты лучишься, ты полна света. У тебя замечательная походка, и красивая попка, и длинные ноги, и крепкая шея. Сосцы твои двух цветов, возлюбленная моя, и пипин твой слаще меда.

Она засмеялась:

— Он о тебе тоже хорошо отзывается.

— Я видел, как люди смотрят на тебя. Это на меня никто не смотрит.

— Мужчина не должен быть красивым. Чуть красивее обезьяны, и того достаточно, — процитировала Тирца старую поговорку своей матери и добавила: — Может быть, Лиора именно это и любит в тебе. Ей нравится, что ее муж каждое утро благодарит Бога, что у него такая высокая и красивая жена.

— Почему мы всё время говорим о ней?

— Потому что мне хочется. Потому что я хочу хотя бы один раз почувствовать, как это — быть по-настоящему красивой. Выйти утром из дому и знать, что чувствует красивая женщина. Пройти по улице, как она ходит каждое утро из дому на работу, словно рассекает льды на Северном полюсе. И не только чтобы так было, но и чтобы знать заранее, с полной уверенностью, что так будет.

— Ты следишь за ней?

— Что с тобой? Это ты рассказывал мне об этих ее выходах на работу и о взглядах поклонников, которые ждут ее на всех углах. В детстве я как-то увидела в книжке слова «пленительная женщина» и совсем помешалась на них. Гершон сказал мне, что это такая женщина, которая берет человека в плен, заставляет его свернуть с прямой дороги. А моя мама сказала, что это не от слова «плен», а от «пелена», то, во что пеленают. А Мешулам сказал, что нет никакой разницы и это всё одно и то же.

— Ты поделилась этими мыслями со всей своей семьей?

— А почему нет? Делюсь же я сейчас с тобой. По паспорту ты, наверно, Мендельсон, но для меня и для моего отца ты — Фрид.

Через два часа — жара не спала, а темнота уплотнилась — мы проскользнули через двор в душевую. Облились и оделись при свете одной из ее поминальных свечей — «Видишь? Это замечательные свечи. А ты еще смеялся над ними!» — а потом зажгли гирлянду электрических лампочек, растянутую между ветвями рожковых деревьев, и соорудили ночную трапезу, как едят в кибуце у Зоар — салат из брынзы с крутыми яйцами и черными маслинами, — и Тирца смеялась, когда я надбивал яичную скорлупу — бац! — сначала о свой лоб, потом о ее.

Она налила себе немного арака со льдом, погрузила в него листья мяты, которая уже поднялась по краям душевой водосточной трубы. Я попросил у нее глоток.

— Это, пожалуй, крепковато для тебя.

— Я буду осторожно.