А Мишка наш словно понял, что грозит беда — забился далеко под нары и носа оттуда не высовывает. Мы уж под нары и еду ему ставили, и выпускали только потихоньку ночью, чтобы никому не попался на глаза.

Так прошло дня два-три. Мы уж думали, что пронесло…

Нет, не пронесло. Пришли какие-то сволочи, из стрелков, должно быть.

— Где собаку прячете?

— Да никакой собаки у нас нет!

Ну, им обыск не впервой делать. Живо нашли. Полезли под нары, выволокли несчастного дрожащего Мишку, ухватили за задние ноги, поволокли в сенцы. Даже патрона пожалели, хватили обо что-то головой — и вся недолга…

И кто-то же донес? Неужели из наших кто? Нет, не может того быть!

И до того нам жалко было Мишку. И до того обидно — и до сих пор обидно: ну чем он помешал им, смирный тихий песик?! Ведь и из нашей зоны не выходил никогда…

В январе 41-го кончался срок Федора Васильевича. И чем ближе подходило это время, тем грустнее и беспокойней он становился. Что делать дальше? Как быть?

Конечно, он мог остаться в Кеми — его охотно взяли бы в клуб, в дом культуры. Наши лагерные спектакли по-прежнему вывозились в город — ведь у нас оставались и Кремлев, и Привалов, да и я чему-то научилась у Федора Васильевича.

Встречался бы со «своей» труппой кое-когда… Со своей… Бывшей своей!

Случалось бы иногда и со мной увидеться. Но как? Мимолетные короткие встречи за кулисами? Два-три слова… Невозможность пройтись вечером берегом реки, говорить обо всем, что придет в голову.

Наша дружба к этому времени переросла уже в более серьезное чувство, и мы даже начали строить планы о жизни вместе, когда выйдем на свободу.

Нет, жить рядом и видеться только по воле случая — это было бы слишком тягостно. Уж лучше пусть ляжет между нами расстояние и время. А там, кто знает?..

До окончания моего срока оставалось еще три года.

Федор Васильевич решил ехать в Астрахань, где в областном театре работал его друг по Соловкам. И теперь в каждом письме он звал Федора Васильевича приехать туда и писал, что работа в областном театре ему обеспечена и его там уже ждут с нетерпением.

День отъезда Федора Васильевича приближался. Накануне был дан «прощальный концерт».

Зал неистовствовал. Требовали все самое любимое, заставляли все повторять по четыре — пять раз. В конце сыграли «Медведя».

Давно было уже объявлено: «Концерт окончен!», — но никто не думал уходить. Все кричали, требовали Федора Васильевича, лезли на сцену, обнимали и целовали его. Многие плакали. Казалось, что зал можно очистить только с помощью стрелков. Кончилось тем, что самого Федора Васильевича довели до слез и, горько махнув рукой, он скрылся за кулисами.

На следующий день мы распростились с ним, как оказалось, навсегда…

Так обидно, что не удалось мне сохранить писем Федора Васильевича из Астрахани, не только наполненных трогательной заботой и беспокойством, но еще и повествующих о театральной жизни того далекого времени. Да и где же сохранить их было с этими бесконечными этапами и «шмонами»?

Немного сыграл Федор Васильевич за тот последний год в астраханском театре. Сначала ему дали роль Шмаги в готовом спектакле «Без вины виноватые», потом он сыграл Мурзавецкого в пьесе «На всякого мудреца». С увлечением работал над ролью Окаемова в «Машеньке» Афиногенова. Роль эта ему очень нравилась: он подробно описал, как она у него «становилась». Но сыграть ее уже не пришлось.

22 июня 41-го началась война с Германией. А в июле всех бывших лагерников в районе Астрахани тотчас собрали, погрузили на баржу и, переполненную до отказа людьми, ее потянули на другой берег Каспия — в Актюбинскую область. Астраханская, очевидно, показалась слишком близкой к фронту и потому — «опасной»! А там погнали пешими этапами, «расселяя» народ по казахским колхозам, без права не только выезда, но и передвижения внутри района.

«Алла-Верды» — так назывался колхоз Амангельдийского района, куда попал Федор Васильевич. Никакого клуба в этом захудалом колхозике не водилось, да если бы даже и водился — что толку-то? Даже в контору колхоза, в какие-нибудь учетчики, устроиться было невозможно — вся документация велась на казахском языке. Тут для Ф. В. нашлись только общие работы, от которых даже в лагерях помиловал Господь актера Краснощекова.

Целыми днями чистил он скотные сараи, грузил на телеги навоз. Глаза резало от сухого песчаного ветра. Мокрая от пота рубашка натирала под мышками. Переодеть даже вечером было нечего — деревянный, еще лагерный, сундучок уперли в первые же дни.

На паек выдавали кукурузные лепешки. Но от жары и от усталости есть не хотелось — только спать.

Недолго выдержал бедный Федор Васильевич. Начался фурункулез. Последнее его письмо — жалкий треугольничек без марки, как с войны, пришло уже из районной больницы… Никогда в жизни ни на что не жаловавшийся человек писал: «Условия во сто раз хуже лагерных… Сил больше нет никаких…»

Все это я узнала много позже, чем это происходило, и то благодаря тому, что по пути в Астрахань Федор Васильевич побывал у моей мамы и взял ее адрес. Ведь к лету 41-го и меня уже не было на «Швейпроме» — и куда писать мне, он не знал.

Позже, когда у меня с мамой наладилась переписка, мы с ней писали в колхоз, просили сообщить адрес больницы — ответа никакого. Мама послала немного денег — вернулись с пометкой «адресат выбыл».

Так ушел из моей жизни самый хороший, талантливый и трогательный человек, с которым свела меня судьба.

За долгую свою жизнь приобрела я и других близких друзей и схоронила уже многих, но такого бескорыстного, деликатного, преданного больше никогда в жизни не встретила…

После отъезда Федора Васильевича мы поставили еще пару спектаклей — «Чужой ребенок» и «Сердца четырех». Кремлев не бросил сцены и добросовестно работал с нами, но все как-то потускнело, посерело, не было прежнего вдохновения, прежней увлеченности… И даже спектакли стали приниматься хуже — уже не было таких оваций, к которым мы привыкли. И скучно было, и тоскливо, и время тянулось нескончаемыми неделями, от бани до бани.

Баня в лагере — не только полезное, но и приятное, деятельное событие. Генеральная уборка барака под руководством дневальной, с вытряской на морозце одеял и матрасов — вся эта «некаждодневная» работа уже как-то возбуждает, подстегивает. А сама баня — какое удовольствие!.. Даже когда тебе на все про все полагается две шайки горячей воды и кусочек коричневого, с голубыми прожилками, хозяйственного мыла. А кроме всего, баня помогает вести отсчет времени, ведь всего 52 бани — и год долой!

Но тут-то и случилось со мной трагикомическое происшествие, которое сначала даже развлекло меня, хотя и обернулось не весьма приятными последствиями.

На «Швейпроме» ждали какое-то высокое начальство. Во все лагеря оно наезжает время от времени — так же, как на воле в свои вотчины выезжает обкомовское начальство.