стих… И все сидели и слушали марш-движение.

А ночью было тихо-тихо. Светила в окна луна.

Егору постелили в одной комнате со стариками, за цветастой занавеской, которую насквозь всю прошивал лунный свет.

Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. И там тоже было тихо.

Егору не спалось. Эта тишина бесила.

Он приподнял голову, прислушался… Тихо. Только старик похрапывает да тикают ходики.

Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не скрипнуло… Только хрустнула какая-то косточка в ноге Егора, в лапе где-то.

Он дошел уже до двери горницы… И ступил уже шаг-другой по горнице, когда в тишине прозвучал отчетливый, никакой не заспанный голос Любы:

– Ну-ка, марш на место!

Егор остановился. Малость помолчал…

– А в чем дело-то? – спросил он обиженно, шепотом.

– Ни в чем. Иди спать.

– Мне не спится.

– Ну, так лежи… думай о будущем.

– Но я хотел поговорить! – стал злиться Егор. – Хотел задать пару вопросов…

– Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?

– Один вопрос, – вконец обозлился Егор. – Больше не задам…

– Любка, возьми чего-нибудь в руки… Возьми сквородник, – сказал вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспанный.

– У меня пестик под подушкой, – сказала Люба.

Егор пошел на место.

– Поше-ол… На цыпочках. Котяра, – сказала еще старуха. – Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу.

– Фраер!.. – злился шепотом Егор за цветастой занавеской. – Отдохнуть душой, телом. Фраер со справкой!

Он полежал тихо… Перевернулся на другой бок.

– Луна еще, сука!.. Как сдурела. – Он опять перевернулся. – Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спрашивается?

– Не ворчи, не ворчи там, – миролюбиво уже сказала старуха. – Разворчался.

И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитировал: «Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не состоялся». (Пауза.) – И потом в белую тишину из-за занавески полетело еще, последнее, ученое: – Лихтенберг!

И пялилась в окошки луна.

Старик перестал храпеть и спросил встревожено:

– Кто? Чего вы?

– Да вон… ругается лежит, – сказала старуха недовольно. – Первое место не занял, вишь.

– Это не я ругаюсь, – пояснил Егор, – а Лихтенберг.

– Я вот поругаюсь, – проворчал старик. – Чего ты там?

– Это не я! – раздраженно воскликнул Егор. – Так сказал Лихтенберг! И он вовсе не ругается, а острит.

– Тоже, наверно, бухгалтер? – спросил старик не без издевки.

– Француз, – откликнулся Егор.

– А?

– Француз!

– Спите! – сердито сказала старуха. – Разговорились.

И стало тихо. Только тикали ходики.

И пялилась в окошки луна.

Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом, Егор сказал:

– Так, Любовь… Еду в город заниматься эки… ров… экипировкой. Оденусь.

Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор.

– Ехай, – сказала она тихо.

– А чего ты так смотришь? – Егор и сам засмотрелся на нее, на утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от возможной разлуки с ней. И ему тоже стало грустно, но он грустить не умел – он нервничал.

– Как?

– Не веришь мне?

Люба долго опять молчала.

– Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашиваешь – верю, не верю?.. Верю я или не верю – тебя же это не остановит.

Егор нагнул свою стриженую голову.

– Я бы хотел не врать, Люба, – заговорил он решительно. – Мне всю жизнь противно врать… Я вру, конечно, но от этого… только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому счас не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет.

– Спасибо за правду, Егор.

– Ты хорошая, – вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того, занервничал. – Повело!.. Сколько же я раз говорил это слово! Я же его замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. – Егор положил свою руку на руку Любы. – Останусь один и спрошу свою душу. Домой мне надо, Люба.

– Делай как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь – мне будет жалко. Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу… – У Любы и теперь на глазах выступили слезы. – Но худого слова не скажу…

Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез.

– Так… Все, Любовь. Больше не могу – тяжело. Прошу пардона.

И вот шагает он раздольным молодым полем… Поле непаханое, и на нем только-только проклюнулась первая остренькая травка. Егор шагает шибко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, – решительно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Падал и шел, падал, поднимался и шел, как будто в этом одном все исступление – чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого.

И вдруг за ним – невесть откуда, один за одним – стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспевают. Это все – его дружки, подружки, потертые, помятые, с неким бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор – шепчет. Шагает и шагает. А за ним толпа все прибывает… И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и не оглядываясь с силой отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы:

– Ну, будет уж! Будет!

Оглянулся… Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы… И Губошлеп пропал.

…А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли автобус или какая-нибудь попутная машина – до города.

Одна грузовая показалась вдали…

Работалось и не работалось Любе в тот день… Перемогалась душой. Призналась нежданно подруге своей, когда отдоились и молоко увезли и они выходили со скотного двора:

– Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то.

Сказала и сама подивилась такому.

– Ну, надо же! Болит и болит душа – весь день.

– Так совсем уехал-то? Чего сказал-то?

– Сам, говорит, не знаю.

– Да пошли ты его к черту! Плюнь. Какой! «Сам не знаю»! У него жена где-нибудь есть. Что говорит-то?

– Не знаю. Никого, говорит, нету.

– Врет! Любка, не дури: прими опять Кольку да живите. Все они пьют нынче! Кто не пьет-то? Мой вон позавчера пришел… Ну, паразит!..

И Верка, коротконогая живая бабочка, по секрету, негромко рассказала:

– Пришел, кэ-эк я его скалкой огрела! Даже сама напугалась. А утром встал