без закуски, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.

– Ну и ешьте!

А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.

– Ну а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? – хотела понять старуха.

Знала бы Люба, как тут Егор «становился на учет», одним бы только глазком глянула… Но она не знала. Она терялась в догадках. И верилось ей и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил… Она и теперь еще, когда ее допрашивали, все говорила с ним мысленно. «Ну, Егор, с тобой не соскучишься, – говорила она – Что же у тебя на уме, парень?»

– Любк?

– Ну.

– Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!

– Нет, наверно, если он говорит, что ночует там…

– Да он наговорит, только развесь уши.

– Я думаю так, – решил старик. – Ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь – там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем завтра утром опять переться туда.

– Да он же и говорит! – обрадовалась Люба. – Ночую, говорит, здесь, на диване…

– Да все учреждения на ночь запираются! – стояла на своем старуха. – Вы что? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет…

– Ну, мама!..

И старик тоже скорёжился на такую глупость.

– На кой она ему черт нужна, печать?

– Да я к слову говорю! Сразу «мама»! Слова не дадут сказать.

Егор налаживал хор из «развратников».

– Мы с тобой будем заводить, – тормошил он лысого мужика. – А вы, как я махну, будете петь «бом-бом». Пошли:

– «Вечерний зво-о-он…» – Егор махнул, но группа «бом-бом» не поняла. – Ну, чего вы?! – заорал Егор.

– Чего? – не поняли из группы.

– Где «бом-бом»?! Я же сказал: как махну – так «бом-бом».

– Да ты махнул, а сам поешь…

– Наступай! Я оттого и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине… И я запел потихоньку. А вы свое: «бомм, бомм». Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, – это не ваше дело.

– Вроде в тюрьме человек сидит – тоскует, – подсказал Михайлыч. – Или в плену где-нибудь.

– В плену какие церкви? – возразили на это.

– Как же? У их же там тоже церкви есть. Не такие, конечно, но все одно – церква, с колоколом. Верно же, Георгий?

– Да пошли вы!.. Только болтать умеете! – вконец рассердился Егор. – Во-от начнут говорить! И говорят, и говорят, и говорят… Чего вы так слова любите? Что за понос такой словесный?!

– Ну, давай. Ты не расстраивайся.

– Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы… Ну, пошли: – «Вечерний зво-он…»…

– «Вечерний зво-он-он…»…

– Бо-м, бо-ом, бо-о-ом… – вразнобой «забили на колокольне», – все спутали и погубили.

Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно:

– Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной «камыш» затянуть.

Группа «бом-бом», да и все, кто тут был, растерянно помолчали… Но вина и всевозможной редкой закуски за столом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести:

– Чего он?

– А вы уже тоже – «бом-бом» не могли спеть! – упрекнул всех Михайлыч, хозяин. – Чего там петь-то!

– Да, разнобой вышел.

– Это Кирилл вон… Куда зачастил?

– Кто «зачастил»? – оскорбился Кирилл. – Я пел нормально – как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо.

– А кто зачастил?

– Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, он же велел гулять.

– Оно, конечно, того… вроде не заслужили, но, с другой стороны, – а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было?

Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.

– Георгий, ты уж прости – не вышло у нас… с колоколами-то.

Егор помолчал… И капризно спросил:

– А почему они все такие некрасивые?

Михайлыч даже растерялся.

– Дак… это… Георгий, красивые-то все – семейные, замужем. А я одиноких собрал, ты же сам велел.

Егор некоторое время сидел… И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась – вспомнилась в душе его какая-то радость.

– Ты можешь такси вызвать?

– Могу.

– До Низовки… Я заплачу, сколько он хочет. Звони! – Егор встал, прошелся… Сбросил халат и надел свой пиджак и поправил галстук.

– А зачем в Низовку-то?

– У меня там друг. – И опять стал взволнованно ходить.

– Чего ты? – спросил Михайлыч.

– Душа у меня… наскипидаренная какая-то, Михайлыч. Заведет куда-нибудь, курва! Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей?

– Пятнадцать. С нами – семнадцать. А что?

– Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе остальные. Не обмани! Я заеду узнаю.

– Да что ты, Георгий!..

И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку – в село, к Любе.

«Ну, что это, что это? – пытал себя Егор. – Что это я»? Беспокойство и волнение овладели им. Он уж забыл, когда он так волновался из-за юбки.

– Ну, как там… насчет семейной жизни? – спросил он таксиста. – Что пишут новенького?

– Где пишут? – не понял тот.

– Да вообще – в книгах…

– В книгах-то понапишут, – недовольно сказал таксист. – В книгах все хорошо.

– А в жизни?

– А в жизни… Что, сам не знаешь, как в жизни?

– Плохо, да?

– Кому как.

– Ну, тебе, например?..

Таксист пожал плечами – очень похоже, как тот парень делал, который продал Егору магнитофон.

– Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? – изумился Егор.

– А чего мне тут – хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя?

– Да где уж ублажать! Ублажать – это ты свою бабу ублажай. И то ведь – суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: «Отойди, от тебя козлом пахнет».

Таксист засмеялся.

– Что, тебе говорили так?

– Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло.

Таксист глянул на Егора, но смолчал.

А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, все как-то в голове спуталось из-за этой Любы.

И подъехали к большому темному дому. Егор отпустил машину… И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел