В российском министерстве иностранных дел прекрасно сознавали, что Балканы — политический барометр Европы и что Вена никогда не согласится на образование новых славянских княжеств на её границах — вот ключ европейской политики, аксиома горчаковской дипломатии. Вена противится, и дальше будет противиться правосудию. Игнатьев же считал, что после бесплодного, постыдного сопротивления она сдастся и примирится с образованием автономных славянских государств. Признала же она независимость Греции! Иначе она вообще перестанет существовать — Австро-Венгрия. В политике, ведь, как? Один скандал надо раздуть, другой, напротив, погасить. Дипломаты не чародеи, но порою складывалось впечатление, что они относятся к небезызвестной касте заклинателей змей с тою лишь разницей, что бедуин-дудочник, сидящий перед мешком с голодной коброй, приготовившейся для смертельного броска, в худшем случае рискует одной собственной жизнью, а дипломаты — миллионами чужих.

Русский народ шёл на войну, проникнувшись состраданием к несчастному болгарскому народу, чьё происхождение, язык, религия воспринимались как единое, кровное, братское.

Европейцы лишены этого чувства, поэтому им не понять русской души. В этом их ущербность и заведомая слабость. Всё, что они могут, это глумиться над бессребрениками, начисто забыв о том, что корысть ведёт к нравственному поражению и самообману. Если кем-то руководит высшее побуждение чести, сострадания, великодушия, англичанин и француз вертят пальцем у виска, мол, у него не все дома. Никто в мире не в состоянии предпринять такой войны, какую предпринял русский народ. Уничтожение крепостного права дало ему существенный толчок к освободительной и бескорыстной войне. Есть самомнение царя, но есть и самолюбие народа. В любом деле, связанном с насилием и шантажом, главное не перегнуть палку. Турция перегнула, и Россия встала под ружьё.

18 февраля 1877 года, под предлогом краткосрочного отпуска для обследования у окулистов и лечения глаз, Игнатьев был отправлен в поездку по столицам европейских государств. Ему предстояло обеспечить нейтралитет Германии, Франции, Англии и Австро-Венгрии в предстоящей русско-турецкой войне. Важнее всего было заручиться благоприятным расположением в Берлине и в Лондоне, где предвиделись главные затруднения. Узнав об этом, наш посол в Англии граф Пётр Андреевич Шувалов, стал делать всё, чтобы оттереть Игнатьева, умалить его значение и проложить себе дорогу на место министра иностранных дел в случае ухода князя Горчакова. Это с его лёгкой руки Николая Павловича в либеральных кругах Запада нарекли «апостолом войны и панславизма». Вот уж чего Игнатьев не хотел, так это войны. Да, он мечтал о Великом славянском союзе, но о войне — никогда! Одно дело, держать её в уме, и совсем другое — быть её апологетом.

Через три дня после своего отъезда из Петербурга Игнатьев с женой прибыл в Берлин и поспешил познакомить графа Павла Петровича Убри, нашего посла в Германии, с положением дел на Востоке и с текстом выработанного Россией протокола относительно нейтралитета великих держав.

Не успели они разговориться, как секретарь посольства доложил о прибытии канцлера Германии. Нетерпение князя Бисмарка и его желание увидеть графа Игнатьева как можно скорее были так велики, что он махнул рукой на всяческие церемонии. В тот же день он принял Николая Павловича с глазу на глаз в своём правительственном кабинете, а затем сам приехал к Игнатьеву в отель и пригласил Николая Павловича и Екатерину Леонидовну отобедать у него запросто.

У себя дома князь Бисмарк не переставал утверждать, что Германии вовсе не заинтересована в восточном вопросе и никогда бы не стала сеять смуту в Турции.

— Я всегда был того мнения, что для обеспечения успеха константинопольской конференции, уполномоченным следовало иметь в кармане настоящие ультиматумы, — с обескураживающей прямотой заявил он после первой же рюмки, поднятой в честь дружбы двух царственных домов Вильгельма I и Александра II, ясно давая понять, что не одобряет горчаковской умеренности. — Кто требует, тому и уступают. Так, кажется, говаривают на Востоке?

Игнатьев согласно кивнул.

Затем канцлер Германии ознакомил его с содержанием последних донесений, полученных им из Константинополя, в которых ситуация на месте рисовалась в самых мрачных тонах. Турки были в панике. Они откровенно страшились, что русские захватят Истанбул и вырежут их так же, как они вырезали болгар. Многие богатые паши увозили свои семьи в Багдад и Египет. Бедному люду ничего не оставалось, как надеяться на милость Вседержителя.

Пока Николай Павлович читал депеши германских агентов, Бисмарк изучил проект протокола и высказал предположение, что все кабинеты подпишут его, настолько он расплывчат по содержанию. За столом «железный Отто» намекнул, что русские всегда приносили в жертву Австрии тех славян, которых защищали.

Было ясно, что канцлер Германии спит и видит войну России с Турцией, надеясь использовать её ход и последствия в интересах своей завоевательной политики.

Угощая Игнатьева старым добрым рейнвейном, он как бы вскользь сообщил ему, что банкир Блейхредер согласен предоставить русским заём в сто и даже в двести миллионов рублей золотом на выгодных условиях.

— Иными словами, — засмеялся Николай Павлович, незаметно подмигнув жене, вежливо молчащей за столом, — вы убеждаете меня в существовании неколебимой дружбы между Россией и Германией.

— Совершенно верно, — поднял свой бокал хозяин дома и сделал несколько больших глотков, как бы показывая, что он предельно прост и столь же искренен в беседе. — Я ничего не жду от вашей конфронтации с Портой. Мне даже Польша не нужна, хотя Висла, — он посмотрел поверх бокала, — со стратегической точки зрения, была бы недурной границей на востоке. Но увеличение числа поляков и евреев не принесло бы пользы Германии.

— Отчего же? — любуясь тёмно-вишнёвым цветом вина в своём бокале, поинтересовался Игнатьев и услышал угрюмый ответ.

— У нас и так евреев много.

— А прибалтийские губернии? Они вам тоже не нужны?

Бисмарк опустил руку с бокалом.

— Видите ли, — с грубоватой простотой ответил он, — немецкое меньшинство населения этих губерний слишком малочисленно и слишком дорожит своими старинными привилегиями, а местность сама по себе слишком бедна, чтобы её аннексия могла быть выгодна Германии. — Он выпятил губы и промокнул их белейшей салфеткой. — Нет, аннексия не вознаградила бы мою страну за те жертвы, которые последней пришлось бы принести, порвав дружбу с Россией и завоевав Прибалтику. Другими словами, — он пристально посмотрел на Николая Павловича, — ни со стороны Франции, ни со стороны России на нашей границе нет такой провинции, из-за которой стоило бы проливать кровь.

Игнатьев благодарно улыбнулся.

— Если я всё верно понимаю, вам достаточно Богемии с её неистощимыми природными богатствами?

— Да, — утвердительно кивнул Отто фон Бисмарк и подцепил вилкой прозрачный ломтик русской осетрины, — нам хватит Богемии.

«Эти бы слова, да Богу в уши», — подумал Николай Павлович и, желая побудить германского канцлера оказать ему на переговорах действенную поддержку, тонко намекнув, что, только подписав протокол о нейтралитете западных держав, выработанный Россией, Игнатьев зажмёт рот всем, кто обвиняет его в развязывании войны.