В мире, по-моему, нет другого памятника, посвященному человеку, который стал известен не тем, что он совершил, а тем, чего не совершал: став жертвой клеветы и нетерпимости, юдофобства и предвзятости, он достойно перенес испытания и не потерял чувства собственного достоинства. Дрейфус словно бы из последних сил, изможденный, унижаемый, но не униженный, стоит со сломанной, но гордо поднятой саблей, салютуя самому Провидению, как салютуют полководцу. Бронзовая поверхность скульптуры кажется кипящей, вибрирующей и напоминает чуть-чуть о пластике Джакометти. Статуя стоит чуть в стороне от улицы, словно прячась в тени деревьев, не заявляя о судьбе оклеветанного офицера, но лишь скупо напоминая о ней.

Когда приехавшим из России художникам-евреям рассказывали, что и во Франции есть антисемитизм, они только усмехались. И говорили, что если здесь еврей может стать капитаном Генерального штаба и быть оправданным после несправедливого приговора, то при таком антисемитизме жить все же можно.

А совсем неподалеку, в четверти часа ходьбы от Монпарнаса, воздвигли скульптуру «Кентавр» Сезара (Сезара Бальдаччини), метафорический и во всех отношениях сверхсовременный памятник великому Пикассо. Памятник, несомненно, продолжает традицию дерзких экспериментов монпарнасских скульпторов, но смущает, пожалуй, не одних осторожных обывателей избыточными подробностями, утверждающими более мужское величие художника, нежели его художественный гений…

В 1911 году, как раз перед открытием нового перекрестка, Виктор Либион, тогда никому не известный предприниматель, купил на солнечной стороне Монпарнаса обувную лавку, соединил ее с помещением существовавшего с 1903 года кабачка и переделал в кафе с террасой. Художники из Испании и Латинской Америки, стосковавшиеся по солнцу, сразу же облюбовали эту террасу и прозвали ее «Пляж Распай»: «Ротонда» действительно расположена так, что там, чудится, солнце греет особенно жарко, а ветра нет. Либион выписывал газеты со всех концов света – надпись «Journaux étrangers» («Иностранные газеты») над входом была такой же крупной, как само название кафе. Хозяин позволял клиентам проводить сколь угодно времени за чашкой кофе с молоком ценой двадцать сантимов. Он устроил бар, установил игральные автоматы, что по тем временам было новшеством в американском духе, развешивал на стенах картины нищих художников, закрывал глаза на их неоплаченные или просроченные счета, иногда просто помогал деньгами и терпел скандалы, предпочитая обходиться без вмешательства полиции. Андре Сальмон восхищался его изысканной твердостью, помогавшей ему гасить самые сложные конфликты. А располагавшееся рядом кафе «Парнас», после войны поглощенное «Ротондой» и исчезнувшее, кажется, первым, стало устраивать на своих стенах настоящие выставки произведений завсегдатаев-художников.

Нынешняя «Ротонда» – это театральный пурпур обивок и портьер, ковровые дорожки, дорогая посуда, горделивые официанты, высокие цены. Уж если решиться вступить в этот забавно-претенциозный мирок безобидного снобизма, стоит не надменно морщиться, а принять правила игры: в Париже, напомню, удовольствие можно и стоит получать от всего. Иное дело – не забывать, что это все лишь пространство былой «Ротонды». Впрочем, так много людей приходило в этот красно-бархатный мир с мыслями о прошлом, что прежний дух, возможно, еще не совсем истаял в пышных залах.

Минувшее не возвращается. Не думаю, что об исчезновении первой и прославленной «Ротонды» надобно жалеть. Париж любит память, а не мумификацию былого. В конце концов, человек с сердцем и умом сам разыщет – а то и вообразит – ушедшее, было бы за что уцепиться просвещенной его памяти.

Перекрестку Вавен, который виден нынче из зеркальных окон «Ротонды» (еще лучше сесть за столик на улице, на самом углу двух бульваров), в нынешнем его виде – едва ли сто лет. Казалось бы, цитата из Маяковского уже стерта от бесконечных повторений, но здесь можно заново оценить ее живописную и эмоциональную точность: «Париж фиолетовый, Париж в анилине, вставал за окном „Ротонды“». Перекресток Вавен не источает ныне покой и вряд ли знал его прежде. Здесь просто и весело скорее погожим утром, когда «снобинары» еще не стекаются к фешенебельному завтраку, когда резвятся солнечные зайчики от кофейных ложечек и подносов и даже гордая глыба роденовского Бальзака выглядит триумфально, но не таинственно-грозно, как в сумерках.

Монпарнас порой пустоват: он непривычно широк, пробки здесь редкость, а раньше и вовсе был провинциальным этот бульвар. Как представить себе те годы!

Старые фотографии, редкие кинокадры, неизвестно откуда оставшиеся или возникшие ассоциации, прочитанные давно и недавно книги и, наконец, сами здания, сохранившиеся еще с поры прежнего Монпарнаса, а главное, ощущение, что вот он, все же тот самый бульвар, те же тротуары, по которым стучали каблуки Модильяни, Волошина, Риверы, Шагала, то же небо над тонкими высокими трубами, те же масштабы и пропорции улиц, тот же поворот с Распая на Монпарнас.

В начале века здесь были проложены рельсы, по ним ходили уже не только конки, но и электрические трамваи[80], фиолетовые искры вечерами вспыхивали на углу напоминанием о новых временах. 1-й ходил до Сен-Жермен, 2-й – до Этуаль и 3-й – до площади Бастилии. Омнибусы линии «О» шли от вокзала через Шатле на северо-восток Парижа (почти той же доругой, что нынешний 96-й автобус), но все равно пустоват был Монпарнас и по-провинциальному тих.

Знаменитую линию метро-экспресса «Нор-Сюд», соединившую Монпарнас и Монмартр, открыли незадолго до войны, а единственный автобус, шедший через центр в направлении Монпарнаса (линия «АМ»), двухэтажный, похожий на конку тридцатидвухместный «Брийе-Шнейдер», добирался лишь до Сен-Жермен-де-Пре. А таксомоторы (taxi-autos) доставляли путешественников на вокзал, и, конечно, появлялись вечерами, привозя в театры на улице Гетэ публику из центра Парижа.

И сейчас, если свернуть в любую почти улочку с бульвара, каждая насторожит тьмой и безлюдьем, машины, машины, редкие шаги, ни кафе, ни ресторанов, спит Париж… Да и сам Монпарнас засыпает куда раньше, чем прежде, в свои, как говаривали «монпарно», «горячие часы».

А Монпарнас не отпускает тех, кто любит его и не хочет ничего забывать: он словно обнимает памятью о себе.

Мглистое небо над Парижем мутно краснело. <…> Искристые от дождя стекла, то и дело загоравшиеся разноцветными алмазами от фонарных огней и переливавшихся в черной вышине то кровью, то ртутью реклам…

Здесь вспоминается Бунин, хотя на этих исхоженных вдоль и поперек тротуарах Монпарнаса, от сердца его – перекрестка Вавен с хрестоматийно знаменитыми кафе – до обветшавшего «Улья», где жили Шагал, Модильяни, Леже, Сутин, Кикоин и множество других прославленных живописцев, и Сите-Фальгьер, забытой уже обители не менее знаменитых мастеров, скорее принято вспоминать художников. Или писателей, так или иначе с ними связанных, – Хемингуэя, Гертруду Стайн, Эренбурга, Фицджеральда…