Романс уже подходил к концу, однако шум и гам в ресторане, казалось, стали лишь сильней. Особенно мешал Нине визгливый женский смех в дальнем углу, который звенел, как фальшивящая струна, монотонно, надоедливо и бесконечно. «Да когда ж эта дура хохотать устанет… Верно, пьяная совсем», – с досадой подумала Нина, машинально беря «ноту в потолок». Ноты этой, впрочем, никто в зале не услышал; только музыканты Нины уважительно переглянулись и улыбнулись певице. А она, чувствуя, как всё сильнее стреляет в висках жар, а к горлу подкатывает комок слёз, допела последнюю фразу:

Забудем всё, и, разойдясь с тобою,

Почувствую я камешек в груди,

Но на прощанье от тебя не скрою,

Как были мне милы минувшие те дни-и-и…

Последний раз всхлипнула гитара в руках Мони, Нина, как кукла, поклонилась в зал… и к своему ужасу, увидела прямо перед собой плоское, сонное лицо Штопора. Подойдя вплотную к эстраде и широко расставив ноги, он в упор смотрел на певицу. В блёклом свете лампы Нина видела рябое, нечистое лицо вора, мутно блестевший в улыбке золотой зуб, грязные, спутанные волосы, выбивавшиеся из-под сдвинутой на затылок кепки. Собрав последние силы, она улыбнулась ему.

– Здравствуйте, Сергей Николаевич! Давно вас видно не было.

– К чему цацкаться-то?.. Серёжкой зови, – разрешил Штопор, придвигаясь вплотную и обдав Нину запахом перегара и нестираного белья. – Скучала, што ль?

– Мы по дорогим гостям всегда скучаем. – Нина незаметно попыталась отодвинуться. – Уже и беспокоиться начинали, куда вы пропали…

Штопор гоготнул, обнажив редкие, гнилые зубы, обнял Нину за талию.

– Дела делал, Нинка… Ни к чему тебе знать. Скажи вот лучше – чего тебе хочется? Да говори, дура, покуда добрый я! Протрезвею – так, может, и не дам! Чулок фильдекосовых? Крепжоржету? Аль сразу рыжих цацек? Но за такое ты со мной в Таганку проедешься!

– Я с вами никуда не поеду, перестаньте, вы много выпили! – сквозь зубы сказала Нина. Но её суровость лишь развеселила вора, и он расхохотался так, что заглушил даже пронзительный женский смех в углу. В полном отчаянии Нина видела, что головы гостей, не желавших даже обернуться к ней во время пения, теперь с готовностью поворачиваются на скандал.

– Глянь, Федька, вот сейчас цыганка его и размажет!

– Не поверите, Пафнутий Семёнович, у них у каждой нож под корсетом! Я знаю, у меня самой бабушка была цыганка! Я цыганкина внучка – слышите?! Смотрите, смотрите, сейчас она его убьёт!

– Молчи ты, Лялька, дура… Этаких не размазывают! Не такое время нынче!

– Ах, если бы и вы со мной были так же неистовы и страстны…

– А мне-то с чего? У меня, Леокадья, весь капитал в деле, я его на певичек бросать не разорюсь… От тебя одной убытков вдоволь, и на кой попёрлись сюда? Что я теперь фининспектору в понедельник суну? Не знаешь? То-то, что дура… В пивной ей не сиделось…

– Ах, да смотрите же, что он делает, боже! – всплеснула руками «цыганкина внучка» – с грязно-розовыми катышками пудры на угреватом лице, в измятом атласном платье и потрёпанном боа, один конец которого сполз на пол и исчез под подошвой кавалера. Нина, впрочем, уже не смотрела в их сторону, тщетно стараясь освободиться из объятий Штопора.

– Перестаньте, прошу вас… Сюда уже все смотрят! Сергей Николаевич, я ведь работаю, вечер ещё не закончен…

– Да какая у тебя тут работа?.. Толстомясых забавлять? Заплачу я за тебя! – снисходительно пообещал Штопор, вытаскивая из отвисшего кармана макинтоша скомканные червонцы. – Давай напоследок «Марусю», что ли, пущай мои мальчики потешатся – и поедем отседова.

– Это будет стоить полмиллиона, – со вздохом сказала Нина. Штопор немедленно попытался запихать указанную сумму за вырез Нининого платья, и ей стоило больших усилий отклонить руку вора и передать деньги Моне.

– «Марусю»… – попросила она музыкантов. На этот раз в зале было потише: гостям было интересно, чем закончится сцена. Нина вздохнула, с силой, настойчиво отстранилась от Штопора, взяла дыхание.

Как солнце закатилось,

Умолк шум городской,

Маруся отравилась,

Вернувшися домой.

Измена, буря злая,

Яд в сердце ей влила.

Душа её младая

Обиды не снесла.

«Скоро домой», – думала Нина сквозь пульсирующий в висках жар. Скоро она окажется в своей комнате на Солянке, затопит печку в голубых и зелёных изразцах, ляжет на старую скрипучую кровать, подвинув к стене дочерей… Как они там, её девочки, спят ли спокойно?.. Может быть, ещё остался овсяный кисель… А нет, так она поест просто хлеба с чаем и заснёт. До следующего вечера ещё ужас как далеко. Утром она проводит Светку в школу, уберёт комнату, договорится о стирке белья, сходит за керосином… Примус отнести в починку… Если получится, заплатит Иде Карловне за её уроки с Машей… Та, конечно, будет махать прозрачными аристократическими руками и отказываться, но надо будет заставить взять. Машка сможет прекрасно играть на рояле, если постоянно заниматься…

Внезапно от дверей послышался такой страшный грохот, что певица на миг перестала слышать и аккомпанемент, и свой собственный голос. Уверенная, что один из пьяных гостей уронил, пробираясь к дверям, стул или собственного дружка, Нина скосила глаза на вход, загороженный пыльными портьерами. И, ошеломлённая, увидела быстро входящих и рассыпающихся вдоль стен людей в кожаных куртках.

– Всем оставаться на местах! Не двигаться, граждане! – прозвучал спокойный голос, отчётливо слышный в застывшем зале. Испуганно звенькнула гитарная струна за спиной у Нины.

– Антонина Яковлевна, лучше ложитесь на пол! – услышала она шёпот гитариста. Перепуганная Нина уже готова была выполнить этот совет, когда почувствовала себя плотно притиснутой к чему-то шершавому и дурно пахнущему. Горло словно пережали железной кочергой. Еще ничего не поняв, Нина вскрикнула, но шею стиснули ещё сильней.

– Молчи, лахудра… – прошипел ей прямо в ухо сиплый голос Штопора. – Молчи, шлёпну, как цыплака…

«Господи, девочки… Дома девочки одни…» – метнулась в голове паническая мысль. Как ни была растеряна Нина, она всё же попыталась вырваться из рук Штопора, но в спину ей с силой ткнулось что-то твёрдое, холодное.

– Нина, не шевелитесь… умоляю, не шевелитесь… – слышался рядом голос Мони; Нина словно сквозь туман видела его бледное, заострившееся лицо. Но она и так уже не могла тронуться с места, молясь об одном: упасть в обморок. Страшно мутило от запаха пота, водки и несвежего белья, но, как назло, лишиться чувств не удавалось. Лезвие больно кололо в спину – единственное приличное платье уже явно «поползло».

– Штопор, перестань валять дурака, – послышался всё тот же спокойный голос от дверей, и Нина узнала его наконец. – Отпусти женщину, брось шпалер. Сделать ты ничего не сможешь. Ресторан окружён, шанса у тебя нет.

– Это у меня шанеца нет?! – оскалился Штопор, продолжая удерживать перед собой Нину. Она с ужасом увидела в его руке пистолет. – У козырного «ивана» шанец завсегда имеется! Ослобони проход, начальник, не то шалаву положу! И ещё с полдюжины в придачу! Хорошая штука «баярд», перезаряду не просит! Не дури, начальник, коли палить не станете, тихо уйду! А цыганку в переулке брошу! Живую, ежели глупостев не сделает!