Прежде чем сесть за стол с братьями Саладина, он отдал приказ насобирать подарков, равноценных привезенным Аладилем и Мафаиддином. И покуда длился роскошный обед, для сарацин отбирали отменных жеребцов, поспешно собирались шелковые ткани, русские меха, седла, сбруи, золотая и серебряная посуда, женские украшения. Увидев все то, с чем им придется возвращаться к Саладину, оба, и Аладиль и Мафаиддин, всплеснули руками, зацокали языками, славя щедрость Мелек-Риджарда и всемилостивого Аллаха за то, что он послал им такого соперника, как Альб-аль-Асад. Прощаясь с братьями Саладина, Ричард находился в особом возбуждении, глаза его горели, он обнял Аладиля и Мафаиддина, прослезился и спел им одну из своих лучших песен.

Потом он долго смотрел им вслед и вздыхал:

— Как же вы будете удивлены!.. Как удивлены!..

Холодный зимний ветер дул в спины удаляющихся Саладиновых братьев, начинался дождь.

Уже на другой день в цитадели Яффы собрался военный совет. Видя, с каким недовольством все смотрят на него, как пышут гневом, желая выразить ему все свое негодование, а может быть, даже потребовать от него, чтобы он отказался быть вождем похода, Ричард не дал никому слова, заговорил первым:

— Достопочтеннейшее рыцарство! Не дожидаясь, когда вы станете бросать мне в лицо оскорбительные слова, коих, я полагаю, в душе каждого из вас заготовлено в изрядном количестве, хочу объявить вам следующее: все это время я старательно морочил всем голову, в том числе, простите, и вам, но главное — Саладину. Я, как мог, изображал из себя укрощенного льва, а им давал почувствовать себя ловкими укротителями. Знаю, как горько вам было наблюдать за моей необъяснимой и непростительной дружбой с братом нашего общего врага, принцем Аладилем, как обидно было видеть бесконечные взаимные обмены подарками. Прошу у вас прощения за то, что столь долго испытывал ваше терпение, и спешу объясниться. Теперь, когда я и Саладин достигли немыслимых соглашений, когда султан готов поделить на две части Иерусалим-сюр-терр и западную часть Святого Града отдать нам, когда он даже готов женить Аладиля на моей сестре Жанне Сицилийской и заключить мирный договор на два года и более, когда я почти обещал ему помощь в его войнах с восточными соперниками, полагаю, и вам ясно, насколько он усыплен и заморочен и насколько теперь благоприятны условия для внезапного броска на Иерусалим. Погода держится не лучшая, но и не худшая. Если мы все сделаем быстро, быстро пройдем через вади Ас-Сарар и нанесем мгновенный удар по городу, уверяю вас, Рождество Христово мы будем праздновать уже у Гроба Его, и никакие зимние стужи нам уже будут не страшны. Не желая мерзнуть под стенами Иерусалима, все мы станем действовать решительнее и скоро овладеем заветной целью. Я, Ричард Плантагенет, король Англии, герцог Аквитанский и граф Пуату, прозванный Львиным Сердцем, призываю вас к молниеносному походу на Иерусалим.

В зале, где проходило собрание, наступила гробовая тишина. На лицах у всех присутствующих застыло каменное недоумение, постепенно начинающее сменяться восторгом. Первым вскочил гофмейстер немецкого ордена Зигенбранд. И он не воскликнул, он закричал во все горло:

— Nu helfe uns diu Gottes Kraft![109]

Затем он начал было по-медвежьи петь «In Gottes Namen vare wir»[110], но ему не дали, ибо его тевтонский рев потонул в общем крике — все вскочили со своих мест и кричали:

— Deus volt![111]

— Гроб Господень, веди нас!

— Не нам, не нам, но имени Твоему!

— Слава Ричарду! Да здравствует Львиное Сердце!

— С нами Бог! С нами Иоанн Креститель!

— Пресвятая Дева! Дай нам щит!

— Так хочет Господь! Так хочет Господь! Deus volt!

— Go hence but see the conqu’ring hero comes![112]

— Да здравствует наш Ришар! Король милостью Божьей!

— Вперед! На Иерусалим!

— Daz Heilige Grap helfe uns![113]

— Так хочет Господь!

На этом всеобщем восторге, собственно, и закончился тот краткий военный совет. Ричард воодушевленно спел «Нас всех принес сюда», и участники военного совета дружно ему подпевали: «Лон-лон-ля!» Радость у всех была такая, будто они уже взяли только что Иерусалим-сюр-терр, а теперь собираются идти завоевывать Индию.

В тот же день лагерь крестоносцев в Яффе пришел в движение. Выступление было назначено даже не на завтра, а на сегодня, дабы еще более усилить стремительность львиного прыжка. Красные аравийские верблюды, подаренные Саладином и еще сегодня утром вызывавшие всеобщее возмущение, теперь горделиво вышагивали впереди всего воинства, и Ричард восседал на одном из них, самом огромном, и это зрелище веселило и умиляло — рыжий король на рыжем верблюде. И вместо обычных трех слогов «Deus volt» другие три чеканные слога: «Vive le roi!»[114]— катились громом по горячему потоку Христова воинства. Головы перегринаторов пылали от возбуждения столь сильно, что, пожалуй, если бы не мелкий холодный дождичек, волосы бы на тех головах вспыхивали.

Около Лидды Ричард все же слез с верблюда и пересел на своего разобиженного Фовеля, который даже легонько куснул его за колено, настолько был оскорблен. Теперь король Иерусалимский Гюи де Лузиньян мог ехать рядом с королем Англии и разговаривать с ним.

— Бедняжка Беранжера! — сказал он. — Ты был в таком восторге, что толком и не попрощался с нею. Я видел, как она рыдала.

— Ничего, эн Гюи, я подарю ей Иерусалим-сюр-терр, и она утешится.

— Чурбанное сердце! Почему ты не взял ее с собой?

— Холодно, дождик. Простудится.

— А как ты думаешь, эн Ришар, кого из нас они имеют в виду, когда кричат: «Да здравствует король!»?

— Разумеется, тебя, эн Гюи.

— А что ты улыбаешься, Львиная ты Кишка! Конечно, меня! Ведь идем-то мы на Иерусалим, а кто король Иерусалимский? Покамест я. Не ты же.

— Нет, мне достаточно титулов. Да и негоже носить корону там, где ее носил сам Царь Небесный.

— А мне, стало быть, гоже. Нет, ты после этого даже не кишка. Ты Львиный Прыщ, вот ты кто!

— Хорошо, эн Гюи, хорошо! Только не дуйся на меня, умоляю.

— Охота была на тебя дуться! Ты молодец, эн Ришар! Хорошо придумал с этим броском. Я страшно рад, что ты есть на белом свете!