– Стоит ли время тратить на эту фальшивку? – усомнилась я.

– Тебе будет полезно. Прочитай, потом поделишься впечатлениями. И, между прочим, кожа действительно человеческая – я проверяла.

– Ладно, – пожала я плечами и принялась за чтение.

Баллада о веселых гулях и костяной лютне

Некий индийский юноша,

Кем был он – неважно

Может, кшатрий, а может, вайшья,

В лес погулять пошел со своей невестой,

Заблудился,

И вышли они прямо к гулям в селенье – хэй!

Гули их встретили,

Обрадовались ужасно:

«Девицу съедим на закуску,

А парня на ужин оставим,

И всю ночь у нас будет веселый праздник —

хэй!»

И зарыдав, взмолилась девица:

«О милосердные гули,

Исполните мое последнее желанье:

Сделайте из моих косточек лютню

И отдайте ее какому-нибудь барду,

Пусть он в память обо мне сложит

Песню любви и боли»

«Почему бы и нет? Мы музыку любим», —

Ответили ей славные гули.

И тотчас девицу растерзали,

Добела обглодали кости

И сделали из ребер звонкую лютню,

Струны-жилы на каркас натянули – хэй!

«О гостеприимные гули! —

воскликнул юноша внезапно,

– Дайте вы мне эту лютню,

Хоть не бард я, но сердце повелело

Спеть сейчас мне песнь любви и боли

Деве в память, а вам – для развлечения —

хэй!»

И запел он, и словам его лютня

Вторила стоном человечьим.

От печали солнце почернело

И все гули хором зарыдали,

Говоря: «Хоть музыку мы любим,

Но такого не слыхали доныне!

Надо песнь твою увековечить – хэй!»

И схватили они сладкопевца,

И содрали со спины его кожу,

Выдубили ее, отшлифовали

И вручили юноше с наказом:

«Запиши слова, а то забудем!»

И с тех пор в проклятом том селенье

В доме старосты висит поэта кожа.

Всякий, кто желает, к ней подходит,

Прочитает песнь любви и боли

И уходит, проливая слезы.

– Ну как? – спросила Эзергиль. – Чего хихикаешь?

– Прикольно. Наверняка Погодина сама сочинила. Очень в ее духе. Растерзать, кожу сорвать, жилы вытянуть – в общем, все умерли. И непременно под музыку.

– Мораль уловила?

– Тут что, еще и мораль есть? – хмыкнула я. – Добрее надо быть к людям, так Катьке при встрече и передай.

– Ты ведь, по-моему, тоже кого-то недавно убила? – вскользь заметила Эзергиль. – Весьма экзотическим способом…

Я промолчала. Зачем ей понадобилось об этом напоминать? Едва я успела развеяться…

– Я все жду, когда ты меня спросишь, – продолжала Эзергиль.

– О чем?

– Откуда у Катьки эта кожа.

Тут я сообразила, куда она клонит и зачем притащила меня сюда. Б моей душе потеплело. Добрая Эзергиль! Хочет показать мне, что я не одна такая злодейка. Что все мы, в общем, движемся в одном направлении…

– Она его тоже любила? – тихо спросила я.

Эзергиль удивленно посмотрела на меня и расхохоталась.

– Ой, какие мы романтичные! Гелька, ты что? Погодина никогда не нарушала Кодекса. Она не творила разумные существа и тем более не убивала их. На это ей ума хватало. Она понимала, что, воздержавшись от мелких нарушений, со временем получит больше.

– В таком случае, зачем мы здесь?

– У Катьки в свое время возникла некая теория об истоках творчества. Суть ее в том, что душевная боль, страдания и смерть каким-то таинственным образом преобразовываются в душе в творческий импульс. Уж не знаю, что навело ее на эту мысль. Обычно подобные идеи появляются как результат собственных переживаний. Мне кажется, эта песнь – такая же смоделированная ситуация, как у тебя, только нереализованная.

– «Каждый мастер реальности должен пройти через смерть», а? – коварно спросила я.

– Ага, – кивнула Эзергиль. – Неточная и крайне двусмысленная цитата из Кодекса мастеров. Именно из-за подобных высказываний к Кодексу не подпускают неподготовленных учеников. Особенно таких, у которых руки растут из задницы, а они все норовят проверять на практике.

– Спасибо за комплимент.

– Словом, подумай на досуге о страданиях и творческих импульсах. Когда вернешься в Сариолу и будешь замерзать на камне. А теперь… – лицо Эзергили вдруг утратило серьезность и стало хитрым-хитрым, – следующий номер нашего шоу. Подойди к южному окну – вон тому, которое не совсем разбито, – и выгляни, только осторожно, чтобы тебя не было заметно снаружи.

Пожав плечами, я высунулась в окно. Чего я только не видела за этот богатый событиями день, но Эзергили удалось-таки меня еще раз поразить. На уцелевшем куске стены, метрах в пятнадцати от башни, сидел мэтр Погодин – мрачный и погруженный во вселенскую тоску, как врубелевский демон. Мэтр неподвижным взором смотрел за горизонт, словно надеясь разглядеть там что-то интересное.

Я шарахнулась назад в библиотеку. Эзергиль хихикнула.

– Погодин? – на всякий случай переспросила я. – Настоящий?!

– Ага.

– А что… а как…

– Это моя маленькая месть, – скромно призналась Эзергиль. – За ту подставу. Помнишь, когда ты меня чуть не убила?

– Еще бы!

– Так ты была ни в чем не виновата. Ну, или почти ни в чем. Должно быть, накануне Погодин наложил на тебя что-то вроде заклятия. Ты этого, конечно, не заметила. Он по таким делам спец: скорректировать внешность в заказанную сторону, вызвать нужное впечатление, ничего не меняя по сути… Даже книгу написал: «Имидж политика в современной России». Ужасно интересная, но реально полезна только для мастеров иллюзии высшего уровня.

Погодин сделал так, чтобы ты всех бесила одним своим видом. А когда пришла в мастерскую и все начали к тебе цепляться, ты, естественно, вспылила. Вероятно, Погодин надеялся, что ты выйдешь из себя, случится то же, что в подвале, когда ты играла в «Рагнарек», и от нашей мастерской останутся одни головешки…

– Вот гад!

– Погодин, похоже, неплохо тебя изучил. Так что впредь остерегайся, Гелечка. Вряд ли он будет еще мстить – ему дали понять, что за тебя есть кому заступиться – но случившегося не забудет.