Штраус поставил условие, чтобы «Даная» увидела свет не раньше чем через два года по окончании войны, которая разразилась как раз во время его работы над этой оперой. Он назвал «Данаю» своей «посмертной работой». В сентябре 1941 года Клеменс Краусс был назначен художественным руководителем Зальцбургского фестиваля. Он сразу обратился к Штраусу с просьбой о разрешении поставить «Данаю» в Зальцбурге. Штраус обещал ему, что Зальцбург получит первое право на постановку оперы, но настаивал на своих прежних условиях. Однако, когда Штраус и Краусс лучше узнали друг друга во время совместной работы над «Каприччо», Краусс уговорил композитора дать разрешение на постановку «Данаи» в Зальцбурге в 1944 году — в честь восьмидесятилетия Штрауса. Партитуры были напечатаны в Лейпциге Иоганном Ёртелем, издателем арийской литературы, который заменил прежнего издателя Штрауса Фюрстнера. Полторы тысячи экземпляров партитуры сгорели во время воздушного налета на Лейпциг. Но тем не менее было решено продолжать работу над оперой.

20 июля 1944 года группа генералов совершила неудачное покушение на Гитлера. За месяц до этого союзники вошли в Рим и через два дня высадились в Нормандии (6 июня 1944 года). Геббельс объявил «тотальную войну» и запретил все театральные зрелища. Однако для Зальцбургского фестиваля сделали исключение, хотя его программу сильно урезали. Позднее объявили об отмене фестиваля, хотя работа над «Данаей» уже приближалась к завершению. Штраус присутствовал на репетициях. Согласно записям Рудольфа Хартманна, на одной репетиции Штраус был растроган до слез. Он знал, что весь этот труд напрасен — он не завершится спектаклем. К концу третьего акта Штраус встал со своего кресла в партере и прошел вперед, вглядываясь в музыкантов венского филармонического оркестра и певцов на сцене. Все они заметили, что Штраус находится во власти сильного чувства. Все (кроме нескольких твердолобых, которые все еще надеялись, что Гитлер спасет Германию каким-то новым чудо-оружием) знали, что война проиграна, что рейх обречен и что день возмездия неуклонно приближается. Перед ними стоял знаменитый композитор. Когда теперь его работа увидит свет? В конце репетиции Штраус поднял руки и прерывающимся от слез голосом сказал оркестру: «Может быть, мы встретимся снова в лучшем мире».

Через несколько дней (16 августа 1944 года) состоялась генеральная репетиция. В аудитории были только приглашенные гости. По требованию публики Штраус несколько раз вышел на сцену. Позднее его нашли в одной из уборных с партитурой «Данаи» в руках. Он поднял глаза к небу и прошептал: «Мои дни сочтены. И я надеюсь, Бог простит меня, если я захвачу это с собой». Зная, что Штраус не был религиозен, начинаешь думать, что автор «Тиля Уленшпигеля», возможно, сказал это с иронией.[305]

Примерно через месяц после генеральной репетиции Штраус написал пространное письмо Вилли Шуху, в котором попытался непредвзято разобраться в достоинствах и недостатках своей оперы. Но это у него не получилось, хотя письмо интересно уже тем, что демонстрирует неспособность автора критически отнестись к своему произведению. Штраус признает, что в опере есть несколько слабых мест, приписывая их «сухому тексту» и признаваясь, что у него всегда вызывали отклик «удачные слова». И все же он считал, что третий акт «принадлежит к моим лучшим сочинениям» и что один из оркестровых пассажей заслуживает того, чтобы «его воздвигли на почетный пьедестал в музыкальной истории».[306]

В заключение могу сообщить, что «Даная» в конце концов была поставлена в Зальцбурге в 1952 году. Дирижировал ею Клеменс Краусс. Спектакль транслировали по радио. У меня есть его запись. Из нее становится ясно, что ни блестящий дирижер, ни великолепная игра Венского филармонического оркестра, ни мастерское исполнение партии Данаи Аннелией Куппер и партии Юпитера Паулем Шёффером не смогли вдохнуть жизнь в эту оперу. На премьере присутствовал Томас Манн. Он написал Эмилю Преториусу, который создал костюмы: «Это не очень удачное произведение… Сомневаюсь, чтобы оно покорило мир. Стихи Грегора чрезвычайно слабы; слушая их, Гофмансталь не знал бы, куда девать глаза от стыда. В музыке, несомненно, — много очаровательных мест, но она страдает от засилья ударных инструментов, помпезности и пустоты…»[307]

Все три оперы на тексты Грегора, две из которых уносят нас в потусторонни мир, возможно, являются свидетельством подсознательного стремления Штрауса бежать в прошлое или в мир сказки. И в «Дафне», и в «Данае» герои ищут мистическую солнечную страну. Но гений Штрауса был уже не способен осуществить «трансформацию убогого либретто в нечто прекрасное и удивительное».

Запершись в Гармише, Штраус затыкал уши, чтобы не слышать все более угрожающий рев, доносившийся из тысяч репродукторов. Он пытался заглушить какофонию последних дней войны со свирепым сфорцандо в каждом такте. Возможно, что упадок, который наблюдается в его музыке военных лет, и тот факт, что он отвернулся от людей и характеров (ни одному из персонажей в трех операх не свойственны яркие человеческие черты), все это — результат возникшего контраста между тем, что рождалось в воображении композитора, и тем, что творилось вокруг. Когда он работал над «Днем мира», немецкие войска оккупировали Рейнскую область, а итальянцы грабили Эфиопию. Когда он работал над «Дафной», была создана «Ось Берлин — Рим». Когда он начал работу над «Данаей», был осуществлен захват Австрии. Он продолжал сочинять музыку и тогда, когда Германия вторглась в Чехословакию (15 марта 1939 года), и тогда, когда, не встретив сопротивления ни с чьей стороны, она через несколько месяцев Польшу (1 сентября 1939 года). За четыре дня до того, как Франция и Англия объявили войну Германии, Штраус закончил первый акт «Данаи». За две недели до конца его работы над «Данаей» немцы захватили Париж и покорили Францию (15 июня 1940 года). Пока происходили все эти события, Штраус спокойно сочинял музыку, которой, положа руку на сердце, устыдился бы создатель «Ариадны» и «Саломеи».[308] «Вчеpa закончил «Данаю», — написал он Крауссу 29 июня 1940 года, — и теперь страдаю, взирая на пустой письменный стол. (Может, это — признак надвигающегося старческого слабоумия?)» Это был все тот же Штраус, но совсем не тот талант.

Справедливости ради, я должен еще раз отметить, что со мной согласны не все. Некоторые музыкальные критики считают, что эти три оперы — образец изысканного стиля, который Штраус выработал в старости, что публика не права, отвергая их, и что наступит день, когда их оценят по достоинству. Некоторые из критиков-«авангардистов» — по крайней мере, те, которые не отвергают Штрауса — склонны представлять поздние оперы Штрауса как квинтэссенцию всего лучшего в этом композиторе, утверждая, что в них музыкальное мышление Штрауса освободилось от присущего его ранним работам налета вульгарности. Они заявляют, что «День мира» является «могучей диатрибой против милитаризма, может быть, — лучшей из его последних опер» и что «Любовь Данаи» проникнута жизнелюбием, теплом и необычайно лирична». Можно прочитать и об «искренней гуманности поздних опер Штрауса». (Это — мнение английских критиков.) Я даже читал поразительное заявление, что после 1910 года (то есть после «Кавалера роз») «Штраус наконец-то достиг той высоты композиторского таланта, которая только угадывалась в его ранних работах». (Мнение американцев.) «День мира» — опера с «огромным будущим», и настанет время, когда «Данаю» признают наиболее удачной изо всех опер Рихарда Штрауса». (Мнение немцев). Вилли Шух, влиятельный швейцарский критик, говорил об «утонченной ясности стиля «Дафны»… Реалистические детали словно бы тают в величественном потоке музыки, в которой пафос перемежается лирикой».[309] Что ж, разве Томас Джефферсон не сказал: «Разве нам нужно единообразие мнений? Не больше, чем единообразие лиц и походок».