— Нет, когда партизанский отряд соединился с Красной Армией, его послали на какое-то задание опять в тыл, и он погиб при выполнении второго задания.

— Что было с Вами?

— Я побежал в лес.

— Это было далеко?

— Лес был метров триста оттуда. В лесу я почувствовал, что нога сильно печёт. Я посмотрел, а там всё в крови. Я быстро мочой промыл, завязал и мы пошли дальше. Нас было человек пятьдесят, трое — советские военнопленные, а остальные — гражданские из лагеря. Сутки мы плутали по лесам вокруг Собибора. Компаса не было, ночь была тёмная, моросил мелкий дождь, звёзд не было. Мы просто не знали в каком направлении двигаться.

— А немцы не бросились в погоню за вами?

— Подняли тревогу, подняли Люблинское воеводство, Хелмское. Самолёты, танки окружили большой участок леса. Это было уже 15 октября.

— А вы бежали 14-го?

— Четырнадцатого, в пять часов вечера. Они рассчитали, сколько человек может пройти за ночь, и окружили весь этот массив в радиусе 30–40 километров. Стали искать беглецов. А мы, наша группа, кружили. Мы шли, шли, шли и на утро оказались с другой стороны, где Собиборский лесхоз. Они нас не искали так близко. И, может, это спасло нашу жизнь.

— В вашей группе было человек пятьдесят?

— Пятьдесят-шестьдесят.

— Печерский был в вашей группе?

— Нет, Печерский не был в нашей группе. В нашей группе было три военнопленных, одна винтовка, остальные были гражданские, «западники». Где-то в конце 15 октября, эти двое военнопленных говорят: «Мы пойдём в разведку, а ты оставайся здесь с остальными». — «Пожалуйста, давайте».

— Кстати, я не спрашивал, в каком обмундировании вы ходили?

— Мы были одеты все… из чемоданов.

— В военное?

— Никакого военного, где там военное.

— Вы попали в плен как военнопленный?

— Как военнопленный, но мы же попали в 1941–42 году. Пока мы дошли до Собибора, уже названия не было от этой одежды. Я был в брюках, пошитых из мешка. Уже в лагере мы приоделись, потому что там одежды уже хватало. Но были все отлично одеты, в комбинезонах.

— Так вы крутились в лесу…

— Двое пошли в разведку и взяли эту винтовку. У нас было всего 15 патронов. Они сказали — мы пойдём, посмотрим, разведаем, а ты оставайся со всеми, а мы, может, разживёмся покушать. Говорю — хорошо. Они взяли десять патронов. Пять патронов они как-то мне оставили. Они задумали чёрное дело, они задумали удрать, но для того, чтобы меня успокоить, они мне оставили часть патронов. Эти пять патронов мне потом спасли жизнь.

— А винтовку они…

— А винтовку они забрали и десять патронов.

— А Вам оставили только патроны без винтовки?

— Пять патронов. Эти патроны мне спасли жизнь. Ушли. Это было часа в три-четыре 15-го. Смотрим — час нет, два нет. Всё, их нет и по сегодняшний день их нет. Куда они делись, я не знаю. Их нет по сегодняшний день.

— А Вы остались с этой группой?

— Я остался с этой группой. Нас было человек пятьдесят.

— Что вы предпринимали?

— К вечеру я говорю так: мы с такой группой не выйдем из этого котла, надо разделиться на мелкие группы по три-четыре человека в каждой группе, делитесь, как вы хотите. И они стали по землячествам, земляки: кто люблинский, кто — халмовский [хелмовский. — Р.Ж.] такие, они стали группироваться и уходить, уходить, уходить.

— Я же никого не имею, я же не польский. И один из Радома[463] тоже стоит, никого не было. Мы остались вдвоём. Смотрим: стоит мальчик, худенький, и его тоже никто не берёт, ребёнок. Ему было 15 лет, он был ещё худенький. Я говорю: «Давай мы ещё этого мальчика возьмём, он же пропадёт». — «Давай». — «Как тебя зовут?» — «Болек». И мы пошли. Пятнадцать дней мы крутились по лесам, искали партизан.

— Не нашли?

— Ничего не нашли. Первые шесть дней мы вообще не выходили из лесу — боялись, потому что немцы же окружили весь участок, искали беглецов из Собибора. К концу шестых суток и сил уже не было, голодные были, питались только ягодами, вся пища была — что найдём в лесу. В конце шестых суток мы легли втроём, апатия была полная, я даже посмотрел на ремешок — выдержит ли он меня. Апатия к жизни полная, равнодушие, было уже всё равно, жить или умереть, уже сил не было. Так мы легли на опушке леса, остались до утра, чтобы не ходить ночью. Подстелили ветки, уже был октябрь месяц.

— Как долго вы лежали?

— Всю ночь.

— А утром?

— Утром я проснулся, уже светлело. Смотрю — какой-то человек идёт из леса в деревню, там далеко была видна деревня. В эту ночь мне приснилась мать покойная. Когда я встал, увидел, какой-то человек идёт от леса в деревню. Мне надо было по надобности, пить мы пили, есть мы не ели, но пили. Мне надо было по-лёгкому пойти, и я отошёл в лес метра на три, на четыре, и смотрю — в кустах лежит что-то белое. Подошёл — вижу свёрток, завёрнутый в мешке от сахара, тонкий сахарный мешок. Я поднял это. Эллипсная такая форма, большое что-то, килограмма на четыре. Развернул — буханка хлеба. Я чуть не обомлел. Пошёл, разбудил их. Я забыл, как этого мальчика зовут, Дов знает. Дов, Болек этот, увидел хлеб, он чуть сознание не потерял.

— Фрайберг?

— Фрайберг[464], это он был. Ножи были у нас. Я говорю — нет, стой, так ты умрёшь, если ты будешь кушать. Стал я резать по кусочечку. Мы уже никуда не пошли, нашли воду и стали понемножечку кушать и запивать водой. Так мы просидели несколько часов, понемножку ели хлеб, понемножку увеличивали долю и запивали водой. Потом уже мы пошли, это было уже на шестые или седьмые сутки. Пятнадцать дней мы добирались до Хелмских лесов. Там мы встретили двух братьев, которые убежали от Хелмского погрома, Юзека и Манека.

— Фамилию не помните?

— Фамилия их Серчак или Серчук.

— А Печерского не встретили в то время?

— Нет, Печерского я встретил уже в 1962 году. До этого, где-то на четырнадцатый день мы в лесу, уже под Хелмом, спали. Уже хлеб кончился, мы опять были голодные, и мне опять покойная мама приснилась. Утром мы видим — дорожка, и пошли по этой дорожке.