Но как только экипаж стал удаляться в свете раннего утра, она оглянулась и увидела, как он, стойкий и сдержанный, стоит в окне кабинета, наблюдая за ней. И это сильнее всего разрывало ей сердце.

Дорогая Шарлотта,

Помыкать вами? Я бы и пытаться не стал. Мне дорога моя голова. А правда ли, что ваша подруга, герцогиня Фоксмур, может покинуть общество Лондонских женщин?

Ваш любопытный кузен,

Майкл

После отъезда жены Саймон беспокойно мерил шагами кабинет. Раджи угрюмо следовал за ним по пятам — вёл себя так, словно потерял самого близкого друга.

Саймон испытывал те же чувства.

Он сердито глянул на любимца:

— Да не глазей ты так на меня, черт тебя раздери. Она нас бросила, дружище. Не моя вина, что она сбежала к Регине. Она просто дуется, что потеряла свою чёртову власть надо мной.

Потеряла окончательно. Он вышел победителем в их бесконечной битве. Он таки убедил Луизу покинуть Лондонское женское общество.

Тогда почему он не чувствует вкуса победы? Почему не поднимает бокал за успех? Он наконец-то направил карьеру в нужное русло. Почему же, окончательно возобладав над страстными порывами, он так и не ощущает восторга? Неужели виной тому бредовое замечание жены по поводу страстей и чувств?

Саймон чертыхнулся про себя. Ей не понять. Она женщина, а женщины только и думают, что о «заботе» да о «чувствах». Но есть вещи поважней. Политика, к примеру.

— Дело не только в политике, — проворчал он. — Что за вздор!

Что она об этом знает? Ей никогда не приходилось идти на компромисс, повода не было.

Если не считать повод, который нашёл для неё он. Если не считать выдвинутые им требования.

Саймон стиснул зубы. Наверняка ни одному другому политику не приходилось иметь дело с такой дерзкой женой. Вероятно, только он и стерпел бы подобное поведение. Вероятно, лишь он один снисходит до того, что выслушивает мнение жены.

Луиза сама его вынудила. У политики есть свои требования, и он не виноват, что Луиза отказывается их признавать. Вот почему женщины не становятся политиками — они не понимают, что политика, по сути, — грязное дело. Как всегда говаривал дед Монтит: «Женщины…»

Саймон застонал. Он не превращается в своего деда. Избави бог!

Да, он очень многое узнал от него и порой вспоминал его советы, но это не значит, что он в него превращается. Разумеется, нет. Он ни за что и никогда не станет таким как дед, никогда!

Луиза сводила его с ума. Ему нужно бежать отсюда и избавиться от её нелепых обвинений.

Но куда податься? Заседания начнутся гораздо позже и, в любом случае, вряд ли он сможет спокойно смотреть на Сидмута с Каслри. Ему надо занять себя физически, чтобы изгнать её голос из головы. Скачкой во весь опор. Да, чтобы прочистить мозги, пока остальная часть лондонского света ещё видит сны.

Саймон поспешил наверх переодеться в бриджи для верховой езды, но, едва войдя в спальню, изверг проклятие. При виде кровати он мгновенно подумал о жене, вдобавок в комнате ещё витал аромат сирени — её запах.

Раджи запрыгнул на её туалетный столик и сердито застрекотал на хозяина.

— Прочь, влюблённый болван!

Схватив Раджи, Саймона бросил его на кровать, где питомец тут же начал раскачиваться на занавесях и визжать.

— Полагаешь, мне больше твоего нравиться, что она ушла? — прорычал Саймон.

Его мысли заполонили картины того, как жена — бесстрашная Валькирия[52], желающая стереть прошлое, — занималась с ним любовью в кабинете. Ещё никогда он не испытывал такого дикого оргазма. Или ненавидел себя так сильно за это.

Глупец! Он-то думал, что ещё одного раза с женой будет достаточно, чтобы больше её не хотеть. А в итоге почувствовал себя ещё более виноватым.

Чёрт побери, ему не за что себя винить! Он поступил так, как должен был. Так правильней. Луиза должна была узнать, что требуется от жены политика, какова бы не горька была правда.

Как бы сильно она его не любила.

Саймон со стоном опустился в кресло рядом с туалетным столиком и закрыл лицо руками. «Я люблю тебя». То были самые мучительные её слова. Он и не предполагал, как сладко они будут звучать в её устах, пока жена их не произнесла. Пока не помахала перед ним единственной вещью, которую он неистово желал, единственной вещью, которую жаждал всю жизнь.

Единственной вещью, на которую он не имел права, так как никогда не мог ответить на неё.

Романтичная глупышка. Луиза и мысли не допускала, что он не может любить. Полагала, что он боится. Считала трусом. Потому ей стало «грустно».

Грустно, чёрт её побери! Она его жалела! Как она посмела его жалеть?

Он взорвался и одним махом снёс с туалетного столика флаконы с духами, баночки с румянами и щётки для волос. Раджи резко прекратил раскачиваться и, хныча, свесился с остова кровати.

Саймону казалась, что голова его вот-вот разлетится на куски, и, конечно же, дедов голос не преминул появиться, чтобы дразнить и подзуживать его. Вот, началось: «… покажи жене, кто тут главный. Будь мужчиной. Она лишь женщина, как любая другая».

Но, она — не любая другая.

— Нужно отсюда убираться, — произнёс Саймон, боясь, что задохнётся от вони духов, а дедов голос в конец изведёт его.

Вскочив на ноги, он наспех переоделся и стянул Раджи с остова кровати.

— Пойдём, негодник. Покатаемся верхом.

В каком-нибудь месте, где ничего не будет напоминать о деде Монтите. Или о ней.

Весь день он провёл, стараясь исполнить задуманное. Он скакал верхом по Бромптон-вейл, на счастье безлюдной в ранний час. Это место ничем не должно было напоминать о жене, так как они никогда тут и близко не были.

Тем не менее, уютные кроны дубов и тисовые изгороди напоминали ему о лесе, где он впервые после возвращения из Индии поцеловал её. А когда Раджи внезапно прыгнул на сук, он не мог не вспомнить, как выманил у неё второй поцелуй… и разрешение ласкать и сосать её сладкую, ароматную плоть…

Бромптон-вейл — не лучший выбор, чтобы забыть Луизу.

К сожалению, ему понадобилось добрых два часа, чтобы уговорить Раджи спуститься вниз и воспользоваться иной альтернативой: отправиться к своему поверенному, который нашёл письма бабушки Монтит. Поначалу Саймон хотел, чтобы их ему переслали, но он мог бы и сам их забрать. Пожалуй, ничего в конторе поверенного не напомнит ему о Луизе.