Жуков несколько раз прошёлся по просторному залу. Постучал костяшкой пальца по пустому шлему рыцарских доспехов.

– Чем думали, когда в Россию шли? – спросил он у полого внутри рыцаря. – Вернулся к своему гостю. – Мы на днях не то что командно-штабную игру перед наступлением проведём, мы командно-штабные учения на местах организуем. Вот как воевать теперь будем! Мечты сбываются! – задорно закончил Жуков свою тираду. Перехватил взгляд Суровцева, опять рассматривавшего один из аккордеонов. – А не слабо чего-нибудь сыграть? Бери любой, какой на тебя смотрит, – указал он на инструменты, стоящие вокруг.

Озорное настроение маршала не передалось генералу, но желание сотворить что-то такое, что и не свойственно было ему до сих пор, у него возникло. Брать в руки аккордеон ему приходилось не раз и не два… Сейчас Сергея Георгиевича больше занимал вопрос репертуара. «Что играть?» – думал он. Взял дорогой инструмент с многочисленными золочёными инкрустациями в чёрном корпусе. Достаточно ловко накинул ремни добротной кожи на плечи. Решение, что исполнять, пришло само собой. Поочерёдно пощёлкал клавишами регистров, чуть раздвигая меха. Нашёл регистр «орган». Сыграл две первые фразы известного, полузапрещённого в то время романса «Гори, гори, моя звезда». Прочитав удивление на лице Жукова, не давая себя перебить, мощно и сильно начал играть «Токкату ре минор» Иоганна Себастьяна Баха. Музыкальный от природы маршал уловил схожесть первых музыкальных фраз обоих произведений. Мелодия популярного в белогвардейской среде романса и классическая музыка Баха точно пересеклись на самой личности Суровцева, фортепианные навыки которого позволяли ему сейчас без труда весьма профессионально исполнять классику на аккордеоне.

Проиграв значительный кусок токкаты, к звукам которой прислушивались все нынешние обитатели замка, от офицеров управления до водителей, Суровцев прекратил игру.

– М-да, – одобрительно сказал маршал, глядя на свою видавшую виды гармошку, – нам так не суметь. Аккордеон забирай себе. Дарю, – тоном, не терпящим возражения, то ли приказал, то ли просто сказал он.

– Спасибо, – поблагодарил Сергей Георгиевич, думая, что теперь ему делать с таким подарком.

– Самолёт, знаю, тебя ждёт. Бедов проводит, – уже прощался Георгий Константинович.

– Мне бы выйти так, чтобы лишний раз никому на глаза не попадаться.

– Ну это Иван Харлампиевич организует.

Суровцев спускался по широкой лестнице замка. Бедов следом за ним нёс подаренный Жуковым аккордеон. Вдруг с верхнего этажа раздались звуки гармоники, в каком-то крикливом, тальяночном регистре, с которым гармошка способна перекричать даже оркестр. Пронзительный звук вызывал специфический эффект, который на своём жаргоне музыканты-профессионалы называют «стеклорезом». Маршал разухабисто и как-то по-хулигански играл плясовую. Нагловатые, шкодливые звуки «Подгорной» производили странное впечатление в пространстве средневекового замка. Вдруг к звукам гармошки прибавился резковатый, совсем не певческий голос Жукова:

Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица!

Почему, скажи, Подгорна, сердце так волнуется?

Суровцев отчётливо услышал лёгкое металлическое дребезжание, исходящее от рыцарских доспехов, стоявших по бокам от лестницы, по которой он сейчас спускался. Старинный металл, казалось, с ужасом резонировал от варварских звуков, рождённых в стране, о которой в Германии хранили самые неприятные и холодные воспоминания.

Огромная страна не только встала на смертный бой. Держава выстояла в смертельном бою. И теперь, к удивлению бывших союзников, расправив широкие солдатские плечи, твёрдо стояла на ногах, обутых в армейские сапоги. И сапогам этим, было понятно, не будет сноса ещё несколько лет, случись воевать дальше.

Никогда в отечественной истории русская армия не была такой мощной, такой отмобилизованной, такой сплочённой, обладающей уникальным опытом победоносной современной войны, как весной и летом 1945 года. Прогнозы генеральных штабов Великобритании и США на возможное противостояние англосаксонского воинства с Советским Союзом повергли в шок руководство англоязычных союзников.

И если новый американский президент Трумэн ещё думал, что русских можно запугать применением атомной бомбы, то выпираемый в отставку английский премьер Черчилль, буквально в дверях покидаемого им кабинета, авторитетно заявил, что русских теперь запугать ничем нельзя. А самое страшное, если их разозлить, то ничем и не остановишь. И можно ещё было разговаривать о том, высадятся ли они на Британские острова и хватит ли у них сил для блокады Англии, но было ясно другое: при желании русские, под восторженные аплодисменты европейцев, за несколько недель могут вымести из Европы, как сор из избы, армии любых других стран.

Даже при имеющемся соотношении сухопутных сил два к одному, а не три к одному, необходимых для наступления, они могут выйти не только к Ла-Маншу на северо-западе, но и к Гибралтару на западе европейского континента в самое короткое время. И будет одна большая красная, коммунистическая Европа. Сейчас на основании договорённостей Россия вступит в войну с Японией. Это неминуемо приведёт к возникновению красного Китая. Сталин не упустит такой возможности. Но китайская опасность – это ещё далёкая перспектива, а красный Париж, Рим и Мадрид могут уже сейчас занять своё место в списке столиц рядом с Варшавой, Будапештом, Прагой и Белградом. Не говоря о Берлине, который третий раз за всю свою историю оказался в русских руках.

На полях плана операции «Немыслимое» английский премьер, точно опасаясь, что потомки упрекнут его в излишней кровожадности и в коварстве, своей рукой начертает: «Сохраняя кодовое название “Немыслимое”, командование предполагает, что это всего лишь предварительный набросок того, что, я надеюсь, все еще чисто гипотетическая вероятность».

Победа! Она незримо легла на всю необъятную Родину, проплывавшую под крылом дальнего бомбардировщика. Заняв место штурмана в известном ему ещё с сорок первого года «Ил-4», Суровцев во второй раз меньше чем за два месяца летел на Дальний Восток. Не переставая при этом удивляться тому, с какой лёгкостью он привык к перелётам.

За последние месяцы его налёт составлял никак не меньше пяти десятков часов. «Курсанты лётных училищ меньше летают, прежде чем попасть на фронт», – с горечью отметил он. Не без удивления, он также не раз и не два замечал, что не только люди старшего поколения, но и его ровесники боятся летать. «Хотя чему удивляться! Ещё тридцать лет тому назад люди боялись пересесть с телеги в автомобиль. Не говоря уже о паровозе. Зря.

Где, как не в полёте, человек может ощутить свои силы и своё величие одновременно с необходимостью смирения перед волей Создателя, навечно связавшего человеческое бытиё если и не с самой землёй, то с земными условиями жизни! И даже вырвавшись за пределы атмосферы, преодолев земное тяготение, человек будет вынужден дышать воздухом, если и не земным, то абсолютно схожим по своему составу с воздухом оставленной им планеты», – размышлял генерал.

Перелетев через Урал, пролетая над Сибирью, он непроизвольно стал выхватывать взглядом озёра идеально круглой формы. Сначала в Барабинских степях, затем среди густой сибирской тайги дальше на востоке они притягивали и притягивали его внимание. «Не иначе, идеально круглые линзы озёр – следы падения многих и многих метеоритов», – подумалось ему. Если в европейской части России, основательно изменённой людьми, это не так бросалось в глаза, то в малолюдной Сибири, при огромном количестве водных запасов, это казалось совершенно очевидным. А ещё он очень удивился бы, что когда-то один французский лётчик уже описал в одном своём произведении целое высокогорное плато на севере Африки, усеянное метеоритами. С книгами Антуана де Сент-Экзюпери ему ещё предстояло познакомиться. Сам этот перелёт был особенным и знаковым. Он точно перелетал в другое время и в другую жизнь, как будто переходил в другое измерение.