Мы дошли до лачуги Сандрин. Джонни Джекс с готовностью перелез через поваленный дуб. Я подождала в реке, чувствуя, как склизкий ил просачивается между пальцами. Луна была яркой, а небо почти такое же синее, как днем. Я чувствовала это сияние внутри меня, порождающее ненависть – чуть более прохладное чувство, нежели ярость, направленная на Сандрин, на все на свете. Фиолетовые гиацинты высотой почти фут терлись о мои колени.

Джонни Джекс посмотрел на меня – лицо его, как обычно, ничего не выражало. Я ждала, что он что-то скажет, но тут от гнилых досок лачуги отделилась Сандрин – женский силуэт с текстурой древесины и как будто обвилась вокруг него. Она не стала затягивать его внутрь, туда, где она спала, а лишь повалила на землю и, впившись в него клыками, принялась пить его кровь. Он простонал только раз – слабый, едва слышный звук. Время от времени его руки беспомощно дергались. С каждым мгновением он становился все бледнее и бледнее, она же обретала четкость. Это было не совсем то, что я ожидала, – хотя, кто знает. Может, именно то. Какая-то часть меня была разочарована, что он оказался не тем, кем я считала.

Другая часть меня предпочла бы прийти в ужас. Мною же владело… не знаю. Может, удовлетворение? Нет, не то чувство, когда вы знаете, что разлюбили, или после того, как вы пережили боль, а скорее как то бывает на следующее утро после того, как впервые бываешь с парнем. Вы взволнованы, у вас легкий мандраж, вам кажется, что вы облажались, но с другой стороны, куда большая тревога уже позади, и вы готовы стать той новой личностью, какую видите в зеркале.

Когда Сандрин подняла голову, Джонни Джекс был еще жив, но кровь продолжала сочиться из укусов у него на шее. Она убрала от глаз волосы. Ее подбородок и губы были вымазаны кровью, темной и густой, словно соус.

– Джададжи прохладные на ощупь, – сказала она. – Но ты ведь знала, что он не джададжи. По крайней мере, подозревала.

Я промолчала.

– Не в этом месяце, – сказала она. – Но в следующем, или еще через один… вскоре мы будем вместе.

Она опустила голову, чтобы сделать еще один глоток, после чего продолжила:

– Я не сержусь на тебя. Просто тебя следовало подтолкнуть, и я тебя подтолкнула. Если бы он оказался джададжи… что ж, жизнь полна риска. Но это был такой совершенно крошечный риск.

Она закрыла глаза и откинула назад голову, сытая и томная. Засохшая грязь на ее бедре была похожа на родинку. Она погладила светлые волосы Джонни Джекса.

– Но он и правда красавчик. Вполне мог быть джададжи.

Полуоткрыв губы – так, что были видны кончики ее клыков, – она прижалась щекой к его щеке – ожившая сцена одного из моих мысленных фильмов.

– А теперь ступай домой, – сказала она. – Приходи завтра вечером… или жди целый месяц. Мне все равно. Иди домой и подумай о том, что ты должна сделать.

Когда я отвернулась от лачуги и двух фигур, лежавших посреди травы и грязи, мне показалось, будто я впервые вижу эту реку и это небо – такими огромными, такими незнакомыми показались они мне. Своими гигантскими размерами они как будто раздавили меня в лепешку.

– Доброй ночи, Элль, – сказала Сандрин.

* * *

Серый потрепанный чемодан моего отца. Отец не оставил мне ни фотографий, ни шрамов, ни прощаний, ни обещаний, ни открыток, ни телефонных звонков по случаю дня рождения – никаких воспоминаний. Зато он оставил мне чемодан. Наверно, именно поэтому я представляю его старым, потрепанным и по фамилии Самсонайт[57]. Поставив чемодан на кровать, я открыла его и принялась засовывать в него все, что у меня было. Бегая туда-сюда между шкафом и кроватью, я краем глаза смотрю на свое отражение в зеркале. Я вижу Луи – ничем не примечательную, обыкновенную, неглупую, гулящую, полную надежд, мало похожую на образец для подражания, который вам подсовывают в воскресной школе, с довольно приятной мордашкой и неплохим телом, мечтающую, чтобы ее надежды сбылись. И я также вижу Элль – пугающую, горячую, с жадным ртом и горящим взглядом, отвязную и безбашенную. Есть в ней некая фальшь, хотя я и не могу сказать, в чем именно она заключается. Я стараюсь не смотреть на отражение, не хочу знать, кто из них со временем возьмет верх. Они обе мне не нравятся.

Я закрываю чемодан и представляю себя за прилавком в магазинчике запчастей Эверетта. Мне кажется, что я уже знаю, чем закончится эта история, но так обычно заканчивается любая история, какую я только себе представляю.

Я знаю, где-то есть истории получше, те, у которых счастливый конец, но понятия не имею, как воплощать в жизнь фантазии о богатстве и славе. Чэндлер Мейсон могла бы сказать мне, но посмотрите, как она кончила.

Сегодня у матери очередной гость. Скрипит кровать, визжат пружины матраса, по изголовью как будто ударяет кузнечный молот. Этакий непрекращающийся фабричный ритм – бам-бам-бам! Ее стоны, похожие на звуки флейты, добавляют к этим низким ударам свою собственную мелодию.

В детстве я, бывало, сидела под дверью, испуганно сжавшись в комок, и вслушивалась в эти звуки, пытаясь понять, что там происходит. Когда я узнала про секс, я стала представлять себе забравшихся на нее сверху демонов. Монстров. Диких животных. Бородатых мужчин с волосатыми бедрами и раздвоенными копытами. Теперь я просто стараюсь ничего не слышать. На какой-то миг я представляю себе, как стою голая в дверях спальни и показываю клыки.

Стащить чемодан вниз – та еще работенка, а волочить его вдоль берега реки – это вообще полный трэш. Думаю, его вес решит, куда мне все-таки направить стопы. Я слегка приоткрываю жалюзи, и в комнату врывается предрассветная синь. В этом сумрачном полусвете даже самая дешевая мебель кажется шикарной. Я сажусь в кресло и размышляю о том, что, будь я Сандрин, я бы провела процесс моего соблазнения более умело, так, чтобы у меня не осталось никаких сомнений. Сандрин сильнее меня, она больше знает, у нее больше опыта, но насколько она умна? Она позволила поймать себя какому-то существу с куриными мозгами… и она готова впустить в свою жизнь Элль. Элль же ловкая и хитрая. Она быстро учится. Она способна вить из Сандрин веревки.

Кого я хочу обмануть?

Куда я ни подамся, добром это не кончится.

С первыми лучами солнца я выхожу из дома и ловлю попутку до Джексонвилля. В принципе, я всегда могу передумать.

Внезапно на меня нисходит озарение, и я понимаю: это робкое решение принимает Элль, а вот Луи никуда не хочется ехать. Я не думала, что все будет с точностью до наоборот. Они перепутались у меня в голове, эти мои роли, эти наполовину сформированные персонажи, в которых я обитаю. Но теперь мне понятно: Элль страшится резких поворотов судьбы, страшится глубоких падений. Она готова рисковать собой лишь когда ей кажется – причем, ошибочно, – будто у нее все под контролем. А вот Луи пугает меня по-настоящему. Сандрин хочет ее, а она хочет Сандрин. Она мечтательница, она дышит надеждой. Ей ничего не стоит вытатуировать сердце на собственном сердце и быть безоговорочно верной. Она может прожить в день на десятицентовик надежды и заниматься любовью с тенью. Она из тех, кто готов ради любви на любые жертвы.